— Неужели? — приподнял левую бровь полковник.
— Да, представьте, пожелтел, лихорадка трясет.
— Новость. А мы и не знали,— взглянув на Дымова, сделал встревоженное лицо полковник.
— Поручил, значит, мне сажать. Да вы не смотрите так удивленно, товарищ полковник, я уже сажал и, представьте, не хуже Костюшко, тютелька в тютельку — точно.
— Где? — в упор спросил Зыков.
Цыганок, спохватившись, закрыл рот, мысленно соображая, как бы ему не запутаться.
— В Астрахани.
— Вот как! — Полковник взглянул на Дымова.— Заметь, Аркадий Григорьевич, еще одно открытие. Что же дальше, Майко?
— Я уже говорил, аэродром — пятачок, махонький, а тут еще кто-то старт почти по самому ветру выложил. Ну я, конечно, все рассчитал до миллиметра. Не помогло. Катится машина прямо в канаву, никакие щитки не держат. Пришлось на тормоза жать.
Полковник встал, шумно отодвинул стул и, выйдя из-за стола, зашагал по комнате. Лицо его стало жестким, губы сжались.
— Довольно, Майко! —не повышая голоса, глухо сказал он. — Я попрошу вас рассказать все заново, рассказать о том, что было в действительности.
На коричневом лице Цыганка всплыли красные пятна румянца.
— Я же рассказал. По-моему, все, как было, товарищ полковник.
Зыков повысил голос.
— Слушайте тогда меня, лейтенант Майко…
Полковник, не торопясь, изложил все, что в действительности произошло на аэродроме Баклашинская.
Несколько раз в кабинет заходил штабной офицер, приносил какие-то бумаги, звонил телефон, но полковник, казалось, не замечал этого. Так, словно он сам был на месте Костюшко, сам пережил все случившееся, с удивительной точностью изложил Зыков причину аварии, не забыв при этом даже и похвалить первую посадку Майко. Закончив рассказ, он устало сел на диван и только теперь взглянул в лицо молодого летчика.
— Так было, Майко?
— Вам виднее, товарищ полковник,— растерянно рассматривая на своей руке золотое кольцо, пробормотал Цыганок.
Полковник встал, порывисто схватился за спину и сердито кивнул на дверь. Не выдержав игры в хладнокровие, оглушительно закричал:
— Нечестный вы человек, моторист Майко! Идите!
Рошат опешил.
— Я не моторист, товарищ полковник… Я летчик.
— Летчик? Грязные пятна в полку вы и Костюшко! Потерли штаны за штурвалом, покрасовались собой, хватит! Завтра гайки крутить на машинах. И запомните, да-да, запомните, саботировать будете — на скамью подсудимых. Ясно? Все. Вы свободны.
Печальные глаза Цыганка с мольбою взглянули на Дымова. Аркадий Григорьевич отвернулся. Тяжело вздохнув, Майко медленно вышел.
На крыльце Рошата ждал Павел. Он был в летной куртке и шлеме, с планшетом, торопился на вылет. Встретив мрачного, взлохмаченного Цыганка, он положил ему на плечо руку.
— Попало, да?
Рошат, потупившись, кивнул головой. Его мучила совесть. На душе было мерзко, словно он обворовал близкого человека.
— Песенка моя спета. Поздравь — моторист Майко.
— Да что ты, не может быть! — испуганно вскинул бровь Павел и, оставив приунывшего Майко, побежал к дверям кабинета командира полка.
Как только вышел Майко, Зыков, набивая трубку, сердито пожаловался Дымову:
— Черт его знает, каких разгильдяев с тобою воспитали. Ну этот-то цыган молокосос — воздуха не нюхал как следует, а тот, тот, Костюшко? Чуть ли не в одно время летать со мной начал! Да был бы хоть пьяница, забулдыга. А то ведь порядочным человеком считался, примерным семьянином и вот вам, пожалуйста, из-за какой-то чужой жены — юбки — чуть самолет с людьми не загробил. Под суд мерзавца, под суд!
— Вы же летчик, Геннадий Степанович!
— Да, летчик. Так что ж, мне жену на базар на самолете возить позволишь? Разрешается, да?
— Да нет же, конечно… Но вспомните сами: неужели за все годы жизни ни разу не сбивались с курса.
— Ты это к чему? Ошибался не ошибался, мне доверили, полком командовать — не в бабки играть.
Дымов открыл окно, задумчиво посмотрел на самолеты.
— Поступок, конечно, из ряда вон выводящий. А если подойти человечнее. Ведь дом, родная станица, друзья юности, соблазн какой, Геннадий Степанович! Как хотите, а я бы судить не стал.
Дымов попал в самое уязвимое место полковника. Тот засопел, закутался в облако табачного дыма, забурчал уже более миролюбиво.