— А так, что придется объехать, рассудительно заметил Сокол.
— Объехать… — надул красные пухлые щеки Сынок, — а я думал, ты лыжню проложишь. Что, сдрейфил?
— Да, высоко, — признал свою слабость Сокол.
— Так уж и высоко, — подбодрил его Сынок, —помнишь, в Сергеевке высотища была, в два раза побольше, съезжал ведь. У меня, конечно, колени не выдержат, а для тебя пустяки.
— Съехать-то можно, — неуверенно решил Сокол,— только коряжник мешает, вмажешь в него, собирай тогда от лыж одни щепки.
— Набери побольше разбег — пень позади останется, — посоветовал Сынок.
Вывод товарища мог оказаться и верным, если бы у Сокола хватило до конца смелости. Как ни замирало сердечко от страха, как ни боялся Виктор за целость подаренных братом настоящих фабричных лыж, он все же не хотел в глазах друга показаться трусом.
Вот он взобрался на вершину горы и, через силу улыбаясь, посмотрел вниз. Сокол знал, что, не доезжая обрыва, надо собраться в комок, наклониться, крыльями распахнуть руки. У самого края необходимо с силой толкнуть тело вперед и дальше уже балансировать руками, удерживать равновесие. Носки лыж приподнимутся вверх, но это не страшно, задники раньше коснутся снега, они, как пружины, смягчат удар приземления.
Сердце Сокола застучало быстрее. Главное — набрать разгон, сразу сильнее работать палками. Сынок нетерпеливо помахал Соколу шапкой, он замер, стоя в ожидании. Страшно. Но мальчишеское самолюбие побороло страх, и Виктор, отталкиваясь палками, камнем полетел вниз. Чем ближе обрыв, тем сильнее страх. В голове обрывки мыслей: «Тормозить, свернуть, упасть». Но поздно. Сумасшедший разгон лыж уже швырнул с обрыва растерявшегося лыжника.
На мгновение Сокол ощутил свободный полет птицы, пытаясь удержать равновесие, бестолково замахал руками. Увы! Поздно. Удар. Треск. Ломаются сучья коряжника, ломаются лыжи, кажется, ломаются кости. Боль пронзает тело, снег забивает глаза.
С того неудачного прыжка прошло девять лет, но ощущение беспомощности падения у Сокола свежо и сейчас. Из-за него-то он и не любил крутизну гор, стороной объезжал обрывы.
Утром, как всегда, Сокол обошел лесосеку, подсчитал вчерашнюю добычу древесины. «Кажется, дело пошло лучше», — подумал он, доставая блокнот. Чуть в стороне от него валили лес трое рабочих: мерно взвизгивала пила, поодаль, в чаще, с легким звоном стучал топор. Но вот необычный свистящий шум порвался в привычные голоса лесосеки.
Сокол с удивлением оторвал взгляд от блокнота и вдруг в ужасе закрыл глаза. Темная махина огромной ели, со свистом рассекая мохнатыми ветвями воздух, стремительно неслась на него сверху. Сокол рванулся в сторону, увязнув в сугроб, упал. Втянул голову в плечи. Громадина глухо ухнула рядом, подняв облако снега. В снежной пыли мелькнуло криво усмехающееся лицо с прищуром зеленых глаз.
Сокол встал, отряхнулся от снежной пыли. Среди голой, освобожденной от леса поляны теперь уже безобидно улеглась в снегу ель с поломанными, измятыми сучьями. «Что это, умысел?»— подумал Сокол и ступил навстречу лесорубам.
— Не пришибла? — с деланной заботливостью спросил Сухтайнен.
— Случайно.
— Слона-то мы и не заметили, товарищ начальник, вильнула лесинка, сама себе постельку помягче выбрала.
«Сама ли?» — Сокол испытующе посмотрел на Сухтайнена. Финн с нагловатой насмешкой в глазах спокойно выдержал недобрый взгляд Сокола.
Раз, и другой, и третий на косогоре, где горюнилась одиноко березка, замечал Сокол лыжника. Он давно в нем узнал Сухтайнена и наблюдал за ним с преувеличенным интересом. Каждую субботу,вечером лесоруб становился на свои прославленные беговые лыжи и уходил в тайгу. С пунктуальной точностью к началу рабочего дня в понедельник финн возвращался на станцию.
Однажды, когда Сухтайнен, вернувшись из очередной своей лыжной прогулки, расстегивал крепления лыж, Сокол остановился подле него.
— Время не скажете, товарищ Сухтайнен?
То ли финн был расстроен и думал о чем-то, то ли забыл о надетых на руку часах, но он поспешно извлек из кармана другие, точно такие же, какие заметил на его руке Сокол, золотые в форме ромбика, тоже наручные, часы.
— Время пока еще детское,— с обычной усмешкой ответил Финн, — без десяти восемь.
— Как раз к звонку, — сказал агроном.
— Торопился не опоздать.
— Откуда?
— Из Сулаж-Горы.
— Это что же, для тренировки?
— Мама у меня там. Сыновний долг—навещать.
Весь день мысли о финне не выходили из головы Сокола. Кулаж-Гора. Мама. Это, конечно, возможно. А вот зачем ему двое часов? Сухтайнен — парень с изысканным вкусом, дамские часы — украшение лишнее. Очевидно, здесь что-то не так, что-то скрыто другое.