— Пустозвоны,— буркнул Игнат,— на копейку делов сотворят— на червонец трепу распустят.
Прежде Игнат был с дочерью всегда откровенен, как с проверенным в трудностях другом. Теперь же он стал молчалив и замкнут, будто кем-то обижен. Ни одному из близких, в том числе и дочери, не раскрывал Булатов причины своей подавленности. Говорят, когда старики чувствуют близость кончины, их тянет в родные места, ближе к праху своих предков. Игната тоже влекло домой, в Раздолье, но причиной тому была вовсе не старость, приближения ее он пока не чувствовал. Тянуло другое. Хотелось заново начать свою жизнь, хотел стать в один ряд с земляками. Прошлые ошибки давили тяжелым грузом, и думал Игнат, что освободиться от них теперь невозможно. Оттого и пришла тоска. Навязалась она в подружки, днем и ночью тенью ходила рядом. Игнат, как мог, боролся с нею.
Он уходил на Сую, садился в небольшую, похожую на долбленый челнок рыбачью лодчонку и, оттолкнувшись веслом, правил на середину реки, где, пенясь, яростно бились о подводный гранит свирепые волны. Одиноким, сорванным с ветки листком крутилась в водовороте лодчонка, холодные брызги воды осыпали бородатое лицо грабаря. Он не отирал его, не сопротивлялся течению.
С берега неподвижными часовыми наблюдали за ним лохматые ели. Толкаясь утиными головками почек в воду, как бы приветствовали его гнутые ветви лозы. А Игнат все плыл вниз по реке, молчаливый, недвижимый, ко всему безразличный.
Темнело в лесу, длинные тени деревьев проторенными дорожками ложились на чистую гладь реки, пересекая друг друга, подбирались к противоположному берегу. Над лесом, в посеревшем небе, точь-в-точь как за речкой в Раздолье, вставала звезда.
Игнат подплыл к берегу, рывком выдернул из воды свое суденышко, взвалил его на плечо и зашагал обратно. Мысли его остановились на дочери. «Уехал ее присушник, сохнет, что ветка надрубленная, а жалко сердечную. Сама-то простая, не броская, а душа-то у ней — красавица писаная…»
Лютые морозы подобрались к реке, сковали закраины, засыпая их горами снега, сравняли с обрывистым берегом. Суя стала неприветливой и больше уже не манила Булатова.
Теперь он уходил в город и рабочие станции все чаще видели его в чайных, погребках, забегаловках. Навалившись грудью на стол и разложив на нем натруженные, узловатые, словно корни, руки, Булатов пил водку. Он глотал ее не закусывая, и лицо его почти не менялось, оставалось чужим для всех.
Оживлялись одни глаза, Поблескивая из-под кустистых бровей, они смотрели на окружающее с наивным, почти что ребяческим любопытством. В такие минуты угрюмого и сердитого с виду старика никто уже не опасался. Мальчишки выпрашивали у него пятаки на «орлянку», заштатные выпивохи — стопку горькой.
— С тоски пьешь, миляга? — подавая красноносому грязному старикашке стопку водки, участливо спросил Игнат.
— Болен я, братец, — заискивающе улыбнулся тот, протягивая к рюмке дрожащую руку, — сосет у меня червячок, тут вот, под ложечкой. Не напоишь его винцом, Ночи спать не дозволит.
— Ну, а поутру как же, тоже сосет? Али ничего, отпускает?
— В том-то и горе, братец, — поморщился старикашка —ненасытный мой червячок, алчный.
— Сколько же тебе годочков, миляга болящий? — осматривая грязную седую щетину и густые морщины на лице собеседника, снова поинтересовался Игнат.
— Годков-то? — недовольно насупился старикашка.— Как бы тебе не соврать, братец. Годков много. Под шестьдесят уж. Вот сколько.
Старикашка покосился на недопитую бутылку, глотнув слюну, смелее, как старого собутыльника, попросил Игната:
— Еще за твое здоровье рюмашку!
Булатов молча наблюдал, как незнакомец, расплескивая по столу водку, с краями налил рюмку, облизал мокрые пальцы.
— Как же ты, миляга, со своим червяком в делах управляешься? — нахмурился Игнат.
— Какие уж, братец, дела. Отработал я, хватит. Стар. Пускай за меня другие теперь поработают.
— Что? Другие? Кто же эти другие, я, что ли?
— Может, и ты.
— Дармоед, гнус, — взревел вдруг Игнат и с силой ударил по дрожащей в стариковской руке рюмке. Жалобно звеня, она покатилась под стойку.
— Ух ты, мокрица трактирная, — поднося к носу испуганного старикашки клешни своих рук, со свистом прошипел грабарь, — гляди вот сюда, гляди, говорю. Видишь? Не моложе твоих, понял? А я ими не токмо работать, тебя на погост снесу, понял?..
Старикашка бочком попятился к двери.
— Тю, гляди-ка, братцы, никак в помрачнении мужик.
— Пошел, мозгля, не погань душу, — порываясь из-за, стола, закричал Булатов.