— Погоди, Фенечка, погоди! — послышался в зале крик, и к сцене поспешно прошел человек в измятой засаленной шляпе — колхозный ветеринар Пахом Середкин.
— Негоже тебе за отца заступаться — кровь-то одна, не поверят, — строго проговорил он, усаживая Феню между потеснившимися на первой скамейке колхозницами.
— Мне, земляки, вера есть? — вызывающе глянул Пахом в зал.
— С тобою брехня вроде бы не дружилась, — оборвал напряженную тишину голос Буйвала, — говори!
— Я про Булатова…
Игнат оторвал от рук склоненную голову.
— Не смей! Я не звал, ходатаев не надо мне!
— Для пользы, Игнат, для дела…
— Негоже, Пахом, как паскудной бабенке подолом грязным, трепать. Где обещанное?
— Не ершись, Игнат, говорю, надо, стало быть, время пришло.
Пахом примял сухой ладонью белые, как куржак, пушистые волосы.
— Помните, мужики, слух по Раздолью ходил: Булатова на охоте подранили. Слух тот, конечно, наносный, Игната вместо волка не случайно, а с умыслом кулаки скараулили.
— А дело-то было так. Фенютка должна еще помнить. Метель в тот вечер была, темь такая, хоть глаз коли. Сидит Игнат у себя в избе, лошадок с дочкой на осьмушке бумаги выводит. Та всем коням хвосты зеленым карандашом пораскрасила, я все смеялся, потому нешто такое бывает? А она мне на полном серьезе, как взрослая: «Зелень весной появляется, а весной хорошо, нравится». Сыновья у Игната с обозом ушли, тетка на печи спит, пушками не разбудишь.
Сидят, стало быть, рисуют. Звяк щеколда в сенях еще разок звяк, человек в горницу завалился Шапка из лисьих хвостов, шуба добротным сукном крыта. Узнаете, кто? Кроме младенцев, все на селе Ладыгина знали. Он и был, мужики. Стал Ладыгин Игната «на дело» звать, местную власть подбивать, уговаривать. Игнат головою мотает. «Зря,— говорит,— ты, Сысой, на своих злобишься да еще меня натравливаешь».
Ладыгин вскипел, хвать из-под поддевки обрез — да в грудь Игнату. Не мне говорить, Булатова знаете, стреляный, испугаешь не в раз, Дочку по голове гладит, а Ладыгину, будто мальчонку: «Убери пушку свою, мне на нее начхать, а дите напугал, видишь?» Потом проводил гостя до двери, посоветовал мотать из Раздолья. «Свору свою прихватывай, — заявил, — не то худо для них обернется». А коли кто на Федора руку подымет (на тебя, председатель), обещал удавить самолично.
Ладьиин ушел, а Игнат Фенютку в постель, полушубок на плечи — и следом. Фенютка не спит, известно, дите, испугалась, тетку зовет. Марфа с лежанки спустилась, ей сказку про Иванушку-дурачка завела, знаю я Марфу, кроме этой сказки, другой не знавала. Расскажет разок, спрашивает: «Спишь, Фенютка?» А та глазками хлоп, хлоп и опять: «Расскажи еще, тетя». Так ей Марфа одно и то же, как «на колу мочало», твердила раз пять, пока не явился Игнат. Пришел он злой, взлохмаченный, без шапки.
Марфа, понятно, косится. «Ишь, — ворчит, — родимый наш до соплей нагулялся, как голову вместе с шапкой в снегу не оставил».
Игнат изругался: «Сволочи! С кем тягаться задумали, я их голыми руками всех взял». Всех, конечно, не всех, а запевалов, верно, тряхнул как положено.
Пахом кашлянул в кулак, покосился на Буйвала.
— Никита, ты будто бы был, когда Острожку прудили под мельницу, два обреза из тины вытащили.
— Ну был, видел, что из того?
— Игната работа, он те обрезы в тот день у ладыгинской своры отнял и в прорубь закинул. А знаешь, как обхитрил? Этого, кроме меня, здесь, пожалуй, никто и не знает.
— Да ты-то что, али за пазухой у Булатова был? — подмигнул соседу Буйвал.
— Погоди, дойдет черед. Он их по углам возле Федоровой усадьбы расставил да по одному и расправился. Федора-то Сергеевича и дома-то не было, в город с утра укатил, ну, а Игнат на обман пошел. Здесь, говорит, своими глазами видал… Хари им всем испоганил да еще припугнул: в Совет, говорит, иду, людей вызывать. Зайцами разбежались. Тетка Марфа, известно, баба пугливая, завопила: «С кем связался, Игнатушка, подкараулят, изверги, покалечат».
Думаете, ему и сошло все гладко? Как бы не так. Из-под угла они храбрецы нападать. Неделю спустя, когда на селе уже ни одного кулака не осталось, в Игната стреляли в Троицком. Приехал он с ярмарки бледный весь, но на ногах еще держится крепко. Марфа с Фенюткой аккурат за столом вечерят. Он рубаху-то снял, а она как есть вся кровью пропитана. На плечо показывает: «Найди, — говорит, Марфа, тряпицу, обмой».
Дура баба к ране золы приложила, нарыв пошел, в жар, в беспамятство бросило. Худо стало Игнату, Фенюшка за мной прискакала. Маленько напомню, молодые не знают, я в те годы по совместительству два поста занимал: где коновал, а где фельдшер. В бреду Игнат многое выболтнул. Потом я ему на-прямки: не таись, знаю, рассказывай.