— Что-то не верится,— в раздумье проговорил он. — А ты ее?
— Я?
Соколу стало стыдно обманывать товарища, но еще стыднее высказать горькую правду.
— Не будем об этом.
Павлу вдруг стало не по себе: что за вопросы он задает? А ну-ка спроси у него самого о Наташе. Что он ответит? Ну, видел два раза. Последний раз уговорила зачем-то сыграть на скрипке. Сказала: «Талантливо». А он — эка дубина — раскис, размечтался, похвалу за любовь принял. А потом, что за талант: большой, малый? Бог его знает, талант на весах не взвесишь… И Павел сменил тему разговора:
— Ты откуда, Сокол?
— Родился в Реченске, работал в Карелии.
— В Карелии? Где?
— Сужегорск знаешь?
— Фу, дьявол, так ведь мы же с тобой земляки!
— Ты из Карелии? — совсем сдался Сокол и, сразу оживившись, с жаром заговорил об опытной станции, Суе, Кугаче… Спохватившись, спросил:
— Это не ты ли, случаем, возле Кугача Сую переплывал?
— Было такое.
Они проговорили о Карелии половину положенного по расписанию «личного времени».
— С кем летаешь? — спросил Павлик.
— С Красновым.
— Переходи ко мне. Мы комсомольский экипаж сколачиваем.
Оживление Сокола пропало, короткая складка легла вдоль переносицы.
— Разговор в пользу бедных.
— Почему?
— Ты от меня через день отречешься.
— Плохо летаешь?
— Нет.
— Что же?
Сокол отвернулся.
— Не стоит об этом.
— Брось, говори.
— Не выдашь?
— Детский вопрос. Понятно.
И Сокол передал Павлу всю историю неудачных полетов…
В те дни, когда Сокол кончал училище, на Карельском перешейке загремели орудия. Война с финнами требовала свежие кадры летчиков, срок учебы в штурманском училище был до предела сжат, программа тренировки срезана.
«В полках доспеют», — провожая курсантов-выпускников, утешал себя начальник училища. Полк действительно превратился в последующую, высшую школу. Пульс войны доходил до него, требования к летному составу повысились.
Летчиков тренировали работать не только днем, но и ночью, в непогоду, вне видимости земли. Первые упражнения — короткие полеты в зоне расположения аэродрома — Сокол, как и в училище, выполнял на «отлично». Авторитету Сокола немало способствовала слава известного в дивизии футболиста. Отличника боевой и политической подготовки, его вскоре повысили — назначили штурманом эскадрильи.
Однако последующие упражнения в воздухе занимали все более и более продолжительное время, и в одном из них Сокол почувствовал себя вдруг плохо. Его роковое время — время, которое он бодро вел себя в небе, равнялось сорока трем минутам! Проходили они, и в глазах начинали плавать круги, во рту становилось кисло, ломота в висках не давала покоя. Минута за минутой — самочувствие ухудшалось, и, наконец, наступала рвота. Казалось, желудок выворачивался наизнанку. Виктор проклинал самолет, небо, летчиков, изобретателей воздухоплавания. Хотелось собраться с силой: и исступленно крикнуть пилоту: «Да треснись ты о землю, мучитель!» Потом наступал момент, когда ничто в жизни уже не интересовало Сокола.
После такого полета Сокол едва находил в себе силы вылезть из кабины. Позеленевший, с мутными глазами, он, качаясь, еле доходил до кровати. Стиснув виски пальцами, лежал, уткнувшись в подушку, не хотел ни с кем разговаривать, не мог спать, ничего не брал в рот, не курил.
«Рожденный ползать — летать не может», — горько усмехался он. С досадой и завистью смотрел Сокол на своих товарищей. Они выскакивали из самолета с веселыми лицами, торопились в столовую, в кино, на полковой стадион.
Как несправедливо! Почему какой-то тщедушненький Гомелец переносит болтанку, как старейший закаленный летчик, а он, Сокол, оказался, в сущности, инвалидом? Мучил стыд перед товарищами, гордость не позволяла признаться в своей слабости, и Сокол тщательно скрывал затаившуюся в его организме червоточину.
— Извелся я весь, — продолжал свою исповедь Сокол, — надо на землю идти, и, веришь ли, не могу от своих оторваться. Сросся я с ними. Хоть бы выгнали, что ли… Сорок три… роковая цифра.
— Что сорок три? — не понял Павел.
— Ровно за сорок три минуты десятикилометровку на лыжах бегал, в полете столько же работать могу.
— Болезнь излечима, я приучу, — чуть-чуть покровительственно заметил Павел.
— Попробуй. Наплачешься.
— Приучу, — повторил Павел.
Можно приучить человека не бояться высоты, спать днем, а не ночью, принимать снежные ванны или ходить зимой без перчаток. Но можно ли, скажем, приучить человека думать только, положим, о самолете или безнадежно больного туберкулезом ежедневно бегать по десять километров? Вот эти-то мысли и мучили Сокола, когда в полете с Павлом он снова почувствовал ненавистные схватки.