Суров осмотрелся. И вздрогнул. Он сейчас стоял именно на том месте, где тогда — так давно, как казалось сейчас — стоял на этой платформе в последний раз, уезжаю в Москву. Увозя рукопись. И Рысин провожал его.
Суров ещё раз оглянулся. Да, они обнялись тогда со Степаном именно на этом месте.
Сейчас платформа была абсолютно пуста. Немногочисленные фигурки приехавших с ним уже разбредались по тропинкам в сторону хорошо просматриваемых дач — деревья, лишённые листвы, стояли голые и лишь расчерчивали домики чёрными изломанными линиями.
Та же калитка, тот же лай собаки с соседнего участка — Рысин собак никогда не держал — тот же скрип той же двери на веранде и та же фигура в старых холщовых штанах и свитере в открывшемся проёме, тем же жестом поднявшая руку козырьком к глазам.
Здесь ничего не изменилось.
Суров — пока Степан, узнав его и охнув, быстро шёл к калитке — посмотрел направо, туда, где стоял столик, за которым он работал.
Деревянный, по-прежнему некрашеный, столик стоял там же. Покосившийся на одной ноге — вертикально вбитом в землю кругляке. И рядом — та самая лавочка из некрашеных досок. Только дерево стало чуть серее. Что ж удивительного, столько лет…
Они обнялись.
— А я думал, ты уже… — Степан запнулся.
— Ещё не, — ответил Суров, не став, как и Степан, произносить это слово. — А тут у тебя ничего не изменилось.
— А чему тут меняться. Всё по-прежнему, — Рысин помолчал, на мгновение отведя глаза, потом, обняв его за плечи потянул за собой. — Ну, пошли, пошли в дом.
Сухо и мёртво шелестели за окном веранды редкие ещё не опавшие листья на вьюнке, тесно овившем дощатую стену снаружи. Тучи вдруг как-то истаяли, так что даже солнечный луч сумел пробиться, преломившись в стекле окна и подсветив на своём пути одинокий лист, оживив его унылую желтизну.
Степан накрыл на веранде — и его предпочтения не изменились. Как не изменилась и привычка замолкать и задумываться после третьей.
— Стёпа, — Суров воспользовался паузой. — Я уезжаю через несколько дней…
— Я знаю, — перебил он его, как показалось ему, с какой-то скрытой тоской.
Суров подумал, что, наверное, он понимает её.
— Стёпа, если хочешь…
Рысин внезапно быстро и как-то косо посмотрел на него:
— Ты о чём?
— Ты тоже можешь…
Суров всё никак не мог найти ни нужного тона, ни нужных слов. Хотя, казалось, знал Рысина как никто другой — эти два года, которые Евгений провёл здесь, живя с ним бок о бок и работая над своей рукописью, которой повезло так прогреметь…
— Что смогу?
— Ну, со мной…
— С тобой?
Ему послышалась в словах Рысина ирония.
— Думаю, это возможно.
Рысин как-то обмяк, налил — только себе, молча выпил и стал смотреть в окно, где трепыхался одинокий листок. Солнце скрылось, и листок из золотистого вновь превратился в грязно-жёлтый.
— Если ты, Степан, о деньгах, — сказал Суров, — то я премию делю пополам. В романе не меньше твоей заслуги, чем моей. Если б не этот столик на твоей даче, то фиг бы что-нибудь такое было…
Рысин по-прежнему молчал.
— Я пришлю тебе вызов…
Рысин в ответ на эти слова передёрнул плечами.
— … они не смогут тебе отказать. Не смогли же задержать меня.
Степан посмотрел на него с выражением, которого он так и не понял.
— Ты лауреат этой премии, — голос Степана словно прорвался сквозь начальную хрипоту, но, окрепнув, зазвучал уверенней, — Тебе есть, что там делать. А я…
Рысин вопросительно посмотрел на окно, будто вопрошая именно у одинокого листика за стеклом.
— … а я…. — Степан не договорил, отрицательно мотнув головой.
— Ты хороший писатель. Очень хороший.
— Хороший, — Степан, как-то внезапно успокоившись, прямо посмотрел на него. — И издают меня. В прошлом месяце вышла книга, вторая должна выйти в конце года. Гонорар прекрасный. Так что у меня всё хорошо.
И протестующе поднял руку:
— И самое главное, я понял.
— Понял что? — с удивлением спросил Суров. Такого от Степана он не ожидал.
— А ни к чему не ведут эти наши разговоры на кухне. Народ не с нами, народ против нас.
«Белая гвардия», реплика старшего Турбина», — машинально подумал Суров, но ничего не сказал Степану. И тут же подумал о том, что в прежнее время обязательно сказал бы ему это.
Сознание того, что у него с Рысиным появилось это «прежнее время», когда было можно то, что стало нельзя сейчас, доставило ему почти физическую боль. Как и то, что Степан сказал это совершенно серьёзно, искренне, без их обычного юмора, тем более — стёба.