— Спасибо.
Суров паниковал. Не забывал он её никогда, но чтобы его чувство так и осталось настолько сильным, понял только сейчас. А он уже было надеялся, что всё осталось в прошлом…
— Кстати, чтобы уже дальше не плодить недоразумений, — она посмотрела на него с прищуром.
Этот прищур ему не понравился. Это у неё новое.
— Не знаю, знаешь ли ты, — продолжала она, — но мы с тобой разведены.
Суров догадывался об этом. И где-то, глубоко-глубоко, в душе — втайне от самого себя — не хотел верить.
— Без моего согласия?
— Согласие осужденного не требуется.
Он уловил в её реплике нотки оправдания. От этого стало ещё хуже.
— И тем не менее, — он посмотрел на неё, но тут же отвёл глаза, боясь, что во взгляде будет мольба, — если хочешь, мы можем…
Она резко подняла руку, словно отгораживаясь от его слов и, одновременно, пресекая их:
— Не надо, Суров, не надо мне никаких предложений.
— Неужели тебе нравится…
— Нравится, Суров, — она опять перебила его. — Нравится. У меня всё в жизни хорошо. Что мне должно не нравиться? Каждый сезон я в Милане покупаю новые вещи. В Вене я всегда приглашена на бал открытия сезона. В Майами у меня вилла. В Швейцарии — счёт в банке, и не один. Так что мне должно не нравиться?
Она говорила с напором, резко, как будто вбивая гвозди. Суров на каждом её предложении вздрагивал. Словно эти гвозди она вбивала в него.
— Деньги твои или твоего папы?
— Ой, не надо, Суров, я уже давно не папина дочка, у меня свой — и очень успешный — бизнес.
— Нефть, металлы, газ?
Голос его потускнел. Всё это было бессмысленно.
Она с вызовом дёрнула вверх подбородком:
— Да, Суров, нефть. И газ и металлы. И можешь мне тут не говорить про связь с людьми из Администрации. Потому что раскрой глаза, Суров. Глаза свои раскрой. Хочешь жрать — выполняй условия договора. Не хочешь выполнять условия договора — нефиг жаловаться, что нечего жрать. Всё просто.
— Какого договора-то? — вяло подал реплику Суров.
— Не прикидывайся! Всё прекрасно сам знаешь.
Она резко встала:
— Ладно, считай, попрощались. Ты когда уезжаешь?
Он остался сидеть:
— Завтра.
Она чуть помедлила, потом резко схватила со стола свою сумочку и запахнула полы пальто, которое расстегнула перед тем, как сесть к нему за столик:
— Прощай.
И повернувшись, ушла.
Суров не шевелился. И только когда она вышла на улицу, повернул голову к большому, во всю стену окну. К тому, в которое когда-то увидел её в первый в своей жизни раз…
Марина быстро перешла узкую улицу, села на водительское место в жёлтый «Ягуар», который секунду спустя, резко дёрнувшись с места, уехал.
Она ни разу не оглянулась.
— Благодарим вас, товарищ Милов.
— Это было важно?
— Для нас важна всякая информация.
— Скажите… — Милов замялся.
Офицер — наверное, офицер, хотя они тут все в штатском — с улыбкой наблюдал за ним.
— Скажите… Видите ли… Я бы не хотел… Женя — мой старый друг…
— Роман Александрович, — офицер перестал улыбаться, хотя глаза его по-прежнему весело блестели, — вы всего лишь дали информацию. И ничего, кроме информации. У нас специфика такая, нашей работы — не бывает бесполезной информации.
Милов по-прежнему ёрзал на стуле.
— Вы хотите знать, не повредит ли ваша информация Сурову? — офицер сделал вид, что только в этот момент догадался о терзаниях художника.
Милов с заискивающей надеждой посмотрел на него.
— Абсолютно нет. Сурову разрешён выезд из страны на постоянное место жительство за границу. Другими словами, ему разрешена эмиграция. Завтра его здесь уже не будет. Мы просто следим, чтобы события развивались так, как они должны развиваться.
Офицер сделал непонятный для Милова жест:
— Без неожиданностей.
Уже сегодня.
Суров вдруг другими глазами посмотрел на свою сумку.
Не очень большую.
Это всё, что он берёт с собою из страны.
Лэптоп, документы, пару смен нижнего белья. И, собственно, всё.
Суров остановился, опёршись на парапет моста, и с досадой посмотрел на небо. Боже, неужели так и не будет просвета в этой сплошной, низко нависшей, серой массе, периодически брызжущей мелким дождём?
Марина огляделась. Высокий потолок, красная, с двумя синими полосами по краям, дорожка от двери к массивному, солидному столу из морённого дуба, перед которым — по углам — стояли два стула, на одном из которых она сейчас сидела. Дубовые же панели по стенам. Над столом — портрет.
Всё лаконично и строго.