— Так просто? — хмыкнул Кеан. — Это сложно приобрести?
— Алхимия не входит в перечень запретных наук, — гильдмастер кинул обломок трубки обратно на пол, — но стоимость аппаратуры, ее хрупкость и быстрая изнашиваемость делает ее недоступной для большинства людей, — он ехидно посмотрел на протектора. — Вы сами сможете убедиться, когда мы вышлем счет.
— А кто изготавливает?
— В Ильфесе есть единственная мануфактура, которая занимается расходниками — Белое Древо. Но у Ильфесы нет монополии на алхимию, уверен, свои производители есть в Айгарде, Аделлюре, Святой Империи — в каком угодно более-менее цивилизованном сообществе.
— Хм, а кто регулирует поставки подобных материалов из других краев?
— Это вам к гильдии купцов, — устало махнул алхимик. — Они ведут учет всего товарооборота…
Он явно мечтал избавиться от протектора. Счет был действительно баснословный, и Кеан получил грандиозную выволочку от мастера Симино за столь грязную работу. Разжившись в протекторате необходимыми бумагами, Кеан съездил в Белое Древо и раздобыл список всех частных лиц, купивших подобное оборудование. Он оказался удивительно скуден: всего два имени, и те оказались конкурировавшими парфюмерами. Мимо. Последовала следующая порция бумаг из Протектората, визит в штаб-квартиру гильдии купцов, тридцать три уровня бюрократического ада и, наконец, долгожданный визит к гильдмастеру. Разговор был короток и явно не стоил тех дней ожидания, что пережил протектор. Поиски привели его на заморский рынок, в несколько алхимических лавок, торгующих иностранными расходниками. И снова ничего. Отчаявшись, Кеан пришел к Виллермо, играть в хурук и заливать свое горе разговорами ниочем, а вечером вернулся в Протекторат. Ощущение, что истина ускользает юрким червяком между пальцами, было тошнотворным.
Кеан вернулся как раз к вечерней проповеди, обязательной для неофитов. Однако сегодня он решил послушать отца Эрмеро. Тот всегда отличался краткостью.
Старик в длинной черной хламиде и белой атласной маске вскарабкался на кафедру и с грохотом опустил на нее распахнутую книгу, перелистнула несколько пожелтевших страниц. Зеленые маски перешептывались на своих скамьях, их гул, подобный рою сонных пчел, сгущался под потолком.
— Сегодня проповедь будет короткой, — сказал отец Эрмеро. — Я зачитаю вам известный отрывок из Книги, дабы вы никогда не забывали, что призваны защищать.
Он ткнул сухим пальцем в страницу и принялся читать:
— Узрите! Каменный маестат его попирал небеса. Престол гордыни и алчности, на керстах людских, омываемый яростным стоном. Глаза его пронзали плоть, крылья — покрывали весь мир и затмевали Эвуллу. Черное время. Огненное воинство его, воины запретного острова Оранган, множили черную тугу. Чернокровные колдуны приносили кровавые жертвы. Алым был океан у священного города. Стоны и плачь саваном укрывали землю, и хвостатые лесные демоны ловили заблудшие души во славу владычицы Гаялты. Боль людская расколола небеса, и пришли из-за моря корабли освобождения…
Эрмеро оторвался от чтения.
— Многие восторгаются величием Благого, однако стоит помнить, что было до него. Следует вырезать это в памяти, словно эпитафию на могильной плите. Это великий грех — забыть о страданиях прошлого. Священная обязанность протектора — не только защитить существующий порядок, но и предотвратить возвращение былого хаоса. Ибо так называемое колдовство не что иное, как ересь, изощренный обман, погружающий свет разума в пучину суеверного невежества. Ибо лесные демоны — это тени человеческой корысти, алчности, жажды власти, а черные времена — это времена дикости и заблуждений… Вы — не просто рыцари Его Благодати. Вы — носители света разума, алые факелоносцы, хранители процветания людского…
Сердце Кеана радостно заликовало. Слова Эрмеро, казалось, светились в воздухе, звенели под потолком и зажигали на сердце яркие искры гордости. В конце тяжелого дня, полного разочарований и отчаянья, они подняли боевой дух протектора. Он не должен отчаиваться, ибо отчаянье ослабляет, а слабость для рыцаря — один из величайших грехов. Слабость позволяет клиньям сомнений разрушить великолепный доспех железных убеждений. Убеждения — вот щит и меч настоящего протектора.
Кеан покинул зал проповедей, чтобы подняться к кельям, но словно по наитию прошел мимо лестницы дальше, к западному крылу. Там тоже сейчас проходила проповедь, на которой он никогда не был, как и в маленьком Зале Цветов. Он замер у полуприкрытых дверей, улавливая отголоски речи:
— … Разум и воля — величайшие силы, доступные людям. Труженик во Всеобщее Благо подобен пчеле, строит он соты и наполняет их Благодатью, расширяя град благоденствия. Все, что нужно пчеле, чтобы творить благодать — это цветы, прекрасные, сладкие и бессловесные. Цветы не созданы для труда, им не нужны ни воля, ни разум, только приятный цвет и сладость нектара…
Зал был полон Сестрами Отдохновения, все в целомудренных светло-серых одеяниях. Зачем он сюда пришел? Место встреч протекторов с сестрами — купальни, а он явился в их крыло. Прокрался словно тать. Среди множества спин Кеан без труда различил Настурцию и ее пышные волос, не поддавались ни одной прическе. Протектор спрятался в алькове, за статуей одного из святых, когда двери распахнулись, и девушки пошли вглубь западного крыла. Мужчинам запрещалось ступать на эту территорию, но Кеана потянуло следом. Может быть, он и правда пчела, привлеченная сладким ароматом цветов.
Настурция отделилась от общей группы, зашла в маленькое сумрачное помещение, освещенное несколькими длинными свечами. Зажгла еще несколько и установила в пустующий канделябр. Теплые блики света выхватил из темноты белые мраморные изваяния Его Благодати и святых. Лежащая у ног андингская гончая. Исповедальня? Молельня? Кеан шагнул следом, захлопнув за собой дверь. Настурция испуганно обернулась, брови разной формы взметнулись вверх, а затем сошлись на переносице.
— Тебе не следовало сюда приходить. Это запрещено.
Узнала, несомненно, узнала! В купальнях она не произносила ни слова помимо собственного имени, и то, только когда ее об этом спрашивали. Сейчас же голос ее был полон строгости.
— Знаю, — ответил Кеан, — но хотелось увидеть тебя. Тебя настоящую.
— Неправда, — ответила Настурция, — тебе, как и всем прочим, нужен нежный бессловесный цветочек, и ты пришел лишь убедиться, что розы пахнут розами, даже когда на них никто не смотрит… — она вдруг испуганно спохватилось. — Мне не следовало этого говорить. Мне вообще не следует с тобой разговаривать…
— Мне нравится нежная Настурции, которую я встречаю в купальне, — кивнул Кеан, — но ее молчание огорчает меня. Мне хочется услышать ее голос, убедиться, что на настоящая, а не плод моего воображения.
— Разговоры с женщиной порочней пристрастия к ее прелестям, — процитировал Настурция. — Как добропорядочная сестра, я обязана прогнать тебя. Ты нарушил правило, это неприемлемо для протектора.
— Прогони.
— Ох!…
Она отвернулась:
— И тогда у нас обоих будут проблемы. У тебя, то ты вообще сюда пришел, у меня — что я открыла рот… Я могу надеяться только на твое благоразумие… И умение хранить секреты…
Она была сейчас такой откровенной и уязвимой, что у Кеана защемило в груди. Перед ним была не чувственная легко отдающаяся живая фреска, благоухающая благовониями, а застигнутая врасплох, напуганная, хрупкая девица. Не будь на ней этого ошейник, он принял бы ее за праведницу у алтаря после вечерней мессы. Печальный и чистый образ.
— Мы в исповедальне, — тихо сказал Кеан, приблизившись к ней. — Если покаяться, то грехи будут отпущены….
Настурция обернулась к нему, подняла на него темные печальные глаза:
— Я не хочу сейчас каяться. И прогонять тебя не хочу…
Щелк! — словно спуск арбалетной тетивы или рычаг, запустивший внутри протектора поршни и шестерни, а может, это хрустнули, наломавшись, свечи на белокаменной алтаре, когда он прижал ее своим телом, прямо к статуям святых, задирая юбку на этих гладких смуглых ножках. Руки словно сами гладили, расшнуровывали сложные завязки, припадали к горячей коже, влажной от испарины. Настурция была сейчас совсем другой. Не одурманивающим миражом среди клубов ароматного пара, а настоящей женщиной, и она желала его не по зову долга. Сейчас она отдавалась не протектору, не божественному закону, не горькой судьбе, а именно ему. В этом была такая пьянящая радость, какую Кеан не испытывал даже, когда ему возложили на лицо алую маску.