— Ты загнал меня в угол. Знаешь, что делают загнанные в угол крысы?
— Не делай. Глупостей, — отрывисто прошипел черноглазый, и по его телу прошла странная рябь.
Асавин мельком взглянул на расстеленный перед его ногами ковер. Осталось совсем чуть-чуть.
— Ты сам виноват, — сдавленно прошипел блондин, прижимая лезвие к горлу Курта, как если бы намеревался перерезать ему горло.
Мальчик вскрикнул от ужаса, Морок сорвался с места. Ковер просел под его телом, увлекая прямо на ощеренное кольями дно погреба. Дивника снова вскрикнула, из ямы поднялось облако пыли. Асавин убрал кинжал и осторожно глянув в провал. Он увидел только часть ковра, кое-где пронзенного обломками досок и перепачканного зелеными пятнами.
— Ты! — Курт ударил Асавина кулаком под ребра. — Я чуть Ирди душу не отдал, думал, ты меня и правда прикончишь!
Эльбрено присел на корточки:
— Даже и не буду извиняться. Этот ничего не должен был заподозрить.
— А он что? — спросил рыжий, присев рядом с блондином.
Асавин пожал плечами. Это, конечно, не волчья яма, но такие травмы быстро сведут в могилу кого угодно.
— Жаль, — вдруг сказал мальчик, и Асавин удивленно посмотрел на него. — Он знал, как помочь мне, и очень хотел этого…
Из ямы раздался стон, по спине Асавина поползли холодные мурашки. Все-таки живой. Надолго ли? Наклонившись, он сдернул ковер, скрывающий пронзенное тело, и обомлел.
Три деревянные пики пронзали Морока насквозь, заставляя стонать от боли, один обломок торчал из бедра. По всем признакам даже несведущий во врачевании Асавин сделал вывод, что раны не совместимы с жизнью, но его поразило далеко не это. Наверное, это сон.
Темно-голубая кожа, с прожилками зеленых вен. Длинный гибкий хвост, оканчивающийся скорпионьим жалом. Там, на горе обломков и острой щепы корчился от боли совсем не человек.
Глава 19
Как только бои окончательно стихли, и протекторы организованными шеренгами двинулись обратно к форту, подбирая раненых, Кеан почувствовал, как заныло помятое тело и вкрапления мокрых ожогов, оставленных внезапным взрывом. Боль заостряла мысли, развеивая горечь самоистязания. Она стала его якорем.
По пути молодой протектор подобрал Пригара. Старый конюх предложил добить его.
— Порченный, — ворчал он, разглядывая обожженный бок. — За ранами надыть следить, а коли оклемается, то кто знат, мож брыкаться будет. Кому он тепереча нужон? Давайте-ка мы его, сэр, лучше на убой пустим.
— Нет, — отрезал Кеан. — Сделай, что сможешь.
Он еще раз посмотрел в большие темные глаза коня, с горечью подумав: «Как же это неприятно, обрекать на смерть тех, кто этого не заслуживает».
— Нет, — чуть тише сказал он. — Сделай, как считаешь нужным. Подбери замену.
— Даже не знаю, чего вам предложить, зверей одного за другим гробите, — проворчал конюх. — Вона, возьмите тогда ее, — он указал на темно-гнедую кобылу. — Орешка. Мы ее несчастливой зовем, трех всадников пережила. Вы будете друг друга стоить.
И он расхохотался, всхрюкивая, словно боров. Кеан поморщился, глянул еще раз на кобылу и махнул рукой, но чтобы конюх не распоясывался, рыкнул:
— Что за еретические суеверия? Побалуй мне тут!
Смех сразу оборвался в бормотания оправданий. То-то же. После Кеан хотел было направиться к лекарю, но увидев, что старику сейчас не до ушибов и царапин, передумал. Перетерпит, он же все-таки мужчина. В мысли сразу же плавно вошла Настурция. Вода стекала по ее крутым бедрам и упругим грудям, в глазах — горячее желание, губы звали прикоснуться к ним… Кеан одернул себя. Нельзя навлечь на девушку беду.
Он промучился два дня, снедаемый желаниями, а на третий все-таки не выдержал. Подкараулил ее в купальне и тихо шепнул, пока не унеслась прочь:
— Я буду ждать тебя в молельне.
После всего, что Кеан узнал о судьбе Примулы, он был уверен, что она не придет, но надежда — последний оплот. Он ждал ее, и она пришла, несмотря на опасность, страх и боль. Первым же делом Кеан обнял ее и прильнул к губам, как давно и хотел. Нетерпеливо стаскивая друг с друга одежду, распутывая узелки дрожащими пальцам, они не проронили ни слова, словно каждый наполненный смыслом звук способен был уничтожить очарование момента и навлечь беду на их головы. Они занимались любовью под тихий шорох камня, треск свечей и шуршание нагретой телами ткани. Насытившись, они долго лежали тело к телу. Кожа Дайре была обжигающе горячей, а от волос пахло подвалом и паром.
— Тебя приписали к прачкам? — спросил Кеан, нарушим магию безмолвия.
— Что, сильно пахнет? — спросила она, а затем, не дожидаясь ответа, показала руки. — Вот, в кровь истерла…
Он увидел алые мозоли, потрескавшиеся ногти и пузыри ожогов. Руки крестьянки.
— Теперь я прихожу в купальни только, чтобы принести чистое белье и унести грязное, — сказала девушка, стыдливо спрятав натруженные пальцы в кулачок. — Грандмастер не хочет, чтобы я кого-то ублажала, и я даже рада, знаешь… Если б еще прачки не были такими злыми… Клюют меня каждый день, как стервятники…
Кеан посмотрел на ее сжатую в кулак руку, на растрепавшиеся волосы и подумал вдруг, что он ужасно поступает с ней. Ссылка в прачки — не самое плохое, что могло бы произойти, но что случится с ней, если они продолжат? Рано или поздно их связь будет обнаружена, и тогда Дайре жестоко поплатится. От подобных мыслей внутренности скрутило, как от злой отравы.
— Слушай… — начал было он, но Дайре оборвала его, положив голову на плечо:
— Расскажи, что ты делал все эти дни… Вижу, у тебя полно новых синяков и ожоги в придачу. Ты снова подрался?
— Нет… — сказал Кеан и тут же осекся. — Да… То есть, нет…
Она рассмеялась, взъерошив ему волосы:
— Ты что, был пьян?
— Просто не знаю, считается ли дракой подавление восстания, — он пожал плечами.
Ее лицо мгновенно стало серьезным:
— Понятно. Топтал горожан, значит?
— Да, и они, как видишь, вовсе не беззащитные ягнята.
Кеан смолк, вспоминая похожую на пену толпу, залитую кровью площадь и удары из темноты.
— Это было ужасно, — признался он. — Когда-то отец оправлял меня в поле с косой, и я с удовольствием трудился несколько часов к ряду, но люди не трава. Кассий сказал, что всем сначала худо, а потом привыкаешь… Сказал, что скоро сердце будет биться ровно, как на казни еретиков.
— Не слушай его! — Дайре вскинулась с его плеча. — Я же говорила, он подлец! А ты, — она взяла его за подбородок. — Ты другой, у тебя осталось сердце. Поэтому я тебя и полюбила.
По телу растеклось блаженное тепло, и стало еще сложней сказать те слова, что он намеревался.
— Слушай, — начал Иллиола. — Я не знаю, что с нами будет дальше. Поэтому лучше прекратить эти встречи…
Он не успел договорить, она уже снова вскинулась и яростно зашипела:
— Чтооо?!
Ее пальцы впились ему в плечи.
— Трахнул, как уличную девку, и теперь говоришь такое? Кому будет лучше? Тебе?
Кеан вздохнул:
— Ты не поняла …
— Все я поняла! — Дайре засуетилась, собирая раскиданную одежду. — Это ты ничегошеньки не понимаешь!
— Погоди! — он схватил ее за руку. — Я хочу тебе добра.
— Пусти, — Дайре вывернулась из хватки и посмотрела на него горящими от ярости глазами. — Лучше уж скажи прямо — ты струсил. Не знаешь, что будет с нами, и боишься. Я — пятно на твоей гладкой маске. Плюнуть и растереть, да?
— Нет, я…
— Трус, — зло сказала она. — Вот что ты скажешь про рыцаря, что бежит с поединка. Хорошо, я приму твое решение. Я — умная девочка.
Девушка сделала несколько шагов к двери, и, гордо вскинув подбородок, напоследок бросила:
— А еще — я смелая.
Она исчезла за дверью, оставив Кеана в смятении чувств. Что он сделал не так? Хотел ей добра, но вызвал только обиду и ярость. Вот бы понять это таинственное женское сердце! Словно толкуешь с чужестранкой. Его еще никогда не упрекали в трусости. Он не боялся ни сражений, ни боли, ни самой смерти, и теперь какая-то женщина смеет назвать его трусом. “Не какая-то, — тут же поправил он. — И горько тебе как раз из-за этого”. Да, пожалуй, назови его трусом какая-нибудь девка, пусть даже из благородных, он пропустил бы мимо ушей. Мелкие шавки часто лают на коней и с визгом отскакивают, стоит тем забить копытом, но слова Дайре были, что отравленные стрелы. Метко нашли щель в доспехе и жалили, жалили, жалили…