— Дела, поглядишь… — пробормотал он, растерянно оглядываясь, отыскивая, в какую сторону выбраться. — Откуда их нанесло?
Он угрожающе махнул рукой, закричал на тупорогую бычью морду, лезшую прямо на него, и встревоженно поднял голову: в густом реве стада он услышал далекий, прерывистый гул самолетов. За пылью ничего не было видно, мимо него верхом на корове проехал сухонький старичок с длинной трубкой в зубах, — Владимир протер глаза, изумленно поглядел ему вслед. Гул накрыл неожиданно, и Владимир бросился в сторону от дороги в поле, упал ничком под первый крестец и сжал голову руками — он еще не мог привыкнуть к дикому реву неба. Это длилось всего несколько секунд. Он поднял голову. Самолеты шли низко, по полю мчались их огромные тени, один из них черно мелькнул по солнцу, и сразу же стали рваться бомбы. Они рвались в самой середине стада, с раздирающим уши грохотом. Коровы, высоко задирая головы, мчались по полю, а самолеты уже заходили опять, и опять рвались бомбы, и коротко стучали пулеметы, и потом уши у Владимира словно заткнуло плотной сухой пробкой, и он подумал о Лиде, перед ним мелькнул ее серый жакет. Он, пошатываясь, встал и никак не мог понять, что вокруг происходит и где он, и долго мотал головой, стараясь освободиться от непривычной давящей тишины в ушах. «Фу, черт!» — выругался он, когда из ушей словно потекла тяжелая тишина и опять донесся рев, грохот и треск. Он оторопело попятился: прямо на него скачками неслась красная, с рогами вразлет, корова. Корова вкопанно, с маху остановилась перед ним, шумно пахнула ему в лицо горячим воздухом и метнулась дальше, отставив хвост. Он оглянулся и увидел сухого старика, с трубкой в зубах, которого видел совсем недавно верхом на корове. Старик сидел, опершись о землю обеими руками.
Владимир наклонился к нему, молча разглядывая его мягкие кожаные сапоги, матерчатые штаны на тонких старческих ляжках, вздрагивающие темные щеки, низкий лоб и маленькие, еще бессмысленные глаза. И обкуренную трубку в зубах.
Владимир сел на колкое жнивье и засмеялся, неловко закидывая голову назад. Трубка в зубах у маленького старика зашевелилась, он поднял руку, взял трубку, поморгал и спросил:
— Ты чего?
Новый приступ смеха заставил старика заерзать:
— Тю-тю! Ты чего, родимчик схватил? Холера ты, холера! — ругался старик, оглядываясь по сторонам и ища глазами. За спиной у него болтался холщовый мешок с большим, перегнутым вдвое хохолком. — Зорька! Зорька! Зорька! Ах, чтоб тебя заненастило!
— Ты кого зовешь? — спросил Владимир, и старик на минуту умолк, посмотрел на Владимира и зло сплюнул:
— А тебе что? Ее, проклятую, на чем я теперь поеду? У меня ноги порченые, двух верст не ушагаю. Зорька! Зорька! Зорька! Ах, дура-корова, сколько с ней мучился, пока приспособил! — Он, кряхтя, поднялся.
— Вы откуда, отец?
— Гомельщане, переверни тебя в три погибели! — Старик покосился на небо. — Силен, вражья душа! Как ястреб на курочку — хап, хап! Месяц целый долбит и долбит, мы туды, и он туды, мы сюды, и он сюды.
Старик шагнул к Владимиру, остановился над ним.
— Так-то нас учить, милый. Он долбит, а ты сидишь ржешь. Дурак, чего ржешь жеребцом?
— Я?
— То оно и есть — ты. — Старик рассерженно обдернул на себе рубаху.
— Так на корове…
Старик отвернулся, он не желал больше терять времени, сунул в зубы трубку и вприпрыжку кинулся, куда-то в сторону.
Солнце садилось, и над полями и дорогами начинало гаснуть небо, из оврагов и канав сочились легкие сумерки, и оттуда, где была станция, донесся короткий гудок паровоза.
— Ну, что, проводил? Все в порядке?
— Не знаю. Ночью должны отправить. Чего мы-то сидим?
— Армия пойдет, и мы пойдем.
— А успеем?
— Народ не бросишь, Владимир Степанович. Вот и мне пришлось на старости лет в начальстве походить.
— Вчера Киевским шляхом всю ночь войска шли.
— У нас беженцы опять. Все село забито, хоть разорвись, — детишек кое-как разместили, взрослые во дворах, в сараях.
— Пока ночи теплые, ничего.
На завалинке у избы Егора Ивановича Родина сухо, кусты сирени совсем закрыли окна. В той стороне, откуда должна была взойти луна, небо засветилось, и тень от избы взгорбилась далеко на дороге. Безветренно, запах дыма тянет со всех концов — беженцы варят похлебку, устали за долгий тяжелый день, голодные ребятишки никак не могут угомониться.