— Вот обормоты, — недовольно сказал Егор Иванович. — Надо бы водой.
— Чего? — спросил Скворцов, и Егор Иванович указал на окно.
— Вон, пчел выпустили. Теперь по улице не пройдешь. Знаешь, Владимир, что-то не нравится мне.
— Что не нравится?
— Покойно, как ничего и не случилось. Что-то здесь не того, как ты думаешь?
Скворцов помолчал, он еще не оделся, только успел натянуть брюки и сапоги.
— На заре вышел во двор, послушал — ничего не слыхать. Правда, самолеты идут. Много, и все в одну сторону.
Егор Иванович мрачно усмехнулся.
— У нас, ты скажи, все голо оказалось: ни самолетов, ни танков.
— Что мы знаем? — отозвался Скворцов. — Ничего мы не знаем, Егор Иванович. За два месяца он (Скворцов выделил это — «он») Украину всю прошел. Болтают, Москва вот-вот белый флаг выкинет. Помнишь, накануне, как по радио передавали: бои, мол, идут под Киевом, а дальше враг не пройдет, не пустим. Вот что нехорошо, скольких в заблуждение ввели. Кого обманываем? Себя обманываем, черт возьми-то!
— Ну, а что же тебе, сразу панику распустить?
— Какую там панику, паника, она от неизвестности начинается.
Скворцов подошел к окну, отодвинул край занавески, брошенный улей лежал на дороге, и над ним густо кружились пчелы. Улица пустынна, и солнце уже взошло высоко, и все разогрелось — стояла хорошая погода, в прежнее время самое-самое убирать одно за другим и начинать сев озимых, а через несколько дней пришли бы в школу ученики.
Скворцов задумался и стоял, ничего не видя, Егор Иванович возился у печи, потом стал чистить картошку, война войной, а есть нужно.
Владимир провел ладонью по щеке — надо бы побриться, да, надо побриться. Позавчера немцы жгли школьную библиотеку, и перед школой горел огромный костер из книг — об этом рассказывала вчера ученица шестого класса Клава Павлова, — рассказывала испуганным шепотом, проглатывая слова («Владимир Степанович, ой, прямо в костер! Ой, и Толстого и Ленина, а потом вынесли Пушкина… Ой, Владимир Степанович, все горит! Горького тоже жгли!»).
Скворцов все щупал пальцами подбородок и глядел на пустынную, залитую солнцем улицу, где хозяйничали сейчас одни пчелы, и вдруг почувствовал мелкую дрожь стен, стекол окна, пола. Показался танк, с пушкой назад, с откинутым люком, в котором по пояс торчал молодой, хохочущий солдат с длинными растрепанными волосами. Танк раздавил улей, по-хозяйски поерзал со стороны в сторону гусеницами, вертанулся вокруг оси так, что голова танкиста в люке ошалело мотнулась, и задом стал отползать назад по дороге.
— Что там? — спросил Егор Иванович.
— Забавляются, — тихо отозвался Скворцов. — С пчелами воюют.
Егор Иванович поглядел и пошел опять чистить картошку, а Скворцов остался у окна. Некрашеный потрескавшийся подоконник с вырезами для стока воды был ему низок, и приходилось стоять, пригнувшись, он хотел пододвинуть табуретку, чтобы сесть.
— Владимир Степанович, сходи, принеси дров, — попросил в это время Егор Иванович. — Там, под навесом, готовые есть, на всю зиму наготовил, старый дурак.
Скворцов не отозвался. Пустынная до этого улица как-то сразу переменилась, пробежала женщина с узлом, она бежала и оглядывалась, и дети и женщины выбегали из изб. Затем в строю прошли солдаты, пропылила колонна машин. Скворцов толчком распахнул окно, и в избу ворвался шум — крики, плач, происходило что-то очень плохое, не происходило, а уже произошло. Он быстро оделся, натянул на себя рубаху, Егор Иванович выбежал во двор, через минуту вернулся.
— Скорее! — сказал он, засовывая что-то за пазуху. — Кругом солдаты, вся деревня окружена. Я так и думал — неспроста эта тишь да гладь. Скорей, огородами в конопли, — может, еще проскочим. Там у меня грядка подсолнухов, а через выгон проползем как-нибудь.
— Не проползем, — медленно отозвался Скворцов. — Чего мы ждали?
— Поменьше рассуждай. Пошли, пошли!
— Пошли, я готов.
— Вот попались, хуже и не придумаешь.
Они через заднюю дверь, через двор выскочили в сад, затем в огород и побежали друг за другом пригнувшись. Присев у изгороди, переглянулись: по всему выгону, отделявшему коноплю от огородов, стояла молчаливая цепь солдат, и где-то на другом краю деревни простучал пулемет, опять и опять.
— Влипли, — хрипло сказал Егор Иванович. — Давай забирайся куда-нибудь в малинник, я в другую сторону.
Скворцов сразу пополз и лишь глухо сказал:
— Пока, Иванович.
— Пока, Владимир, — отозвался Родин и пополз в другую сторону, и Скворцов сразу потерял его из виду. Сам он полз между двумя грядками картофеля, кусты которого снизу уже зажолкли. Земля была унавоженная, жирная, иногда стоило ее чуть шевельнуть, чтобы приоткрылись большие розоватые клубни.
Потом ему попалась на пути грядка помидоров, их давно никто не собирал, и они, опав, густо усеяли землю и гнили. За помидорами сразу начинался малинник, Скворцов заполз в него, присел и оглянулся. Солдаты уже подходили к огородам и стреляли, валили плетни. Скворцов дополз до кучи сушья, — как убирали весной малинник, так и осталась эта куча чуть сбоку, из сухого бурьяна, из засохших прутьев малины и из другого сора. Скворцов стал заползать под нее, и ему за воротник и за рукава сыпалось что-то колючее и сухое. Он заполз, подтянул ноги, потом продвинулся еще дальше и затих стараясь удержать неожиданный чох. Было сумрачно и таинственно, Скворцов вспомнил детство, игры в прятки, перед его глазами была земля — влажная, черная, поросшая под кучей хвороста белой, длинной травой.
Уже вскоре он услышал голоса немцев, треск ломавшихся стеблей малины, и один из солдат остановился рядом с кучей сушья, остановился, загораживая солнце, — Скворцов понял это, потому что стало еще темнее. Подошел второй, они закурили, щелкнула зажигалка. Скворцов прислушался к их речи и понял, что они хвалят турецкие сигареты. Голоса у них были неспокойные, озабоченные. Одного звали Вилли, другого — Конрад, они еще о чем-то говорили, кажется, смеялись над своим лейтенантом — Скворцов почти забыл и то немногое, что учил когда-то в школе и в техникуме, и узнавал только отдельные слова. Потом один из солдат ткнул в кучу сушья носком сапога, и опять затрещали стебли малины — они уходили. И тогда Скворцов чихнул, и хруст в малине сразу прекратился.
Вилли Бранд — с худым, с впалыми щеками лицом, поглядел на товарища:
— Это ты?
— Нет. Я думал, это ты.
— Подожди. Или нам показалось?
— Какой черт показалось. Здесь кто-то чихнул.
Скворцов слышал, как они опять стали ходить по малиннику, то приближаясь, то уходя дальше, и тогда он чихнул еще раз, в то же время вгрызаясь зубами в землю, забивая ею рот. Он встал на ноги, когда солдаты разбросали кучу сушья, и увидел их — худого Вилли и его товарища, лет двадцати двух — с красивыми светлыми глазами, с прямым носом и брезгливым ртом. Он увидел вначале не солдат, а их автоматы, направленные на него, и увидел небо.
— Партизан? — спросил Конрад, с интересом и враждебно разглядывая Скворцова.
— Учитель, — сказал Скворцов, вытирая лицо от земли и сора.
— Учитель? Считай, писай? — засмеялся Конрад и сразу закричал: — Марш! Марш! — и повел, дулом автомата показывая, куда надо идти. Скворцов пошел.
Жителей Филипповки собрали у сельсовета, всех — от старух, доживавших последние дни, до грудных младенцев, огромная, в несколько сот человек, толпа молча ждала, все время приводили новых. Скворцов видел, как привели Егора Ивановича, привели двух девочек, это были сестры Исаевы — Скворцов хорошо знал их, его ученицы. Одной четырнадцать, другой одиннадцать, Оля и Шура, и у старшей было разорвано платье, от ворота до подола, и она шла со странно неподвижным лицом и все время придерживала разорванные половинки платья, натягивая их на грудь и живот. Их привел немолодой, лет сорока солдат с засученными рукавами мундира, с низко скошенным лбом, и когда они подходили, солдаты, окружавшие толпу, весело загоготали, а некоторые вскинули в знак приветствия руку вперед. В следующую минуту все затихло, на крыльцо сельсовета вышли высокий полковник в фуражке с длинным козырьком, лейтенант без пилотки, переводчик — ефрейтор в больших очках.