Августовский день набирал ход. От утреннего зябкого тумана не осталось и следа. Летнее солнце, выглянув из-за кудрявых облаков, отогрело землю. Прихожане спешили по домам, чтобы отдать остаток единственного выходного дня приятным домашним хлопотам: обедам и баням, а под занавес — непременным посиделкам во дворе общинного клуба, с песнями, плясками, двухведерным медным самоваром — гордостью Казачьего Дюка, самосадом и обязательной, по кругу, чаркой «первача». День обещал быть спокойным — а что могло быть важнее покоя после пережитого кошмара Исхода? Тревога и страх, разумеется, никуда не делись. Они давно уже стали неотъемлемой частью жизни села: в окрестностях нет-нет да и появлялись мародеры, уводили скот, нападали на дальние хутора и заимки, грабили обозы. Община отвечала жестко и быстро: где — силами собственного ополчения, а где — с помощью мобильных отрядов Армии обороны. Справлялись… и были всегда начеку. Опасность таилась повсюду, ею дышал каждый куст, овраг, косогор, но в этот светлый день об этом как-то не думалось, и все торопились насытиться умиротворяющей негой уходящего лета.
— Здорова будь, Степанна! С причастьицем тебя! — Тощий, нескладный мужичонка, в кепке и помятом тесноватом пиджачке, жеваных брюках и тапках на босу ногу окликнул наших попутчиц, окончательно возвращая их к действительности. Судя по неверной походке, он уже с утра успел «заправиться» и теперь ловко, как ему казалось, смещался влево, уступая дорогу «дамам». Галантность его, впрочем, осталась без внимания. Старуху не зря на селе за глаза величали «грозной». Мгновенно оценив ситуацию, она скалой двинулась на незадачливого кавалера.
— Тьфу, Гришка, окаянный! С утра уже навеселе!
— Ну и что с того, тебе-то какая печаль?
— А то, что здоровье свое гробишь и грех на душу берешь. Меры не знаешь, смотри у меня! Ишь, за старое взялся: чуть не каждый день от тебя разит. Как тебя еще только лошади такого терпят? Ребятишек бы своих пожалел, непутевый, да и внучку мою: приятно ей сейчас на тебя любоваться? И где вы, интересно, спиртное по утрам берете?
Баба Даша продолжала напирать на несчастного Гришку, требуя от него немедленного ответа. Вопрос-то был не праздный: самогон в деревне, если и гнали, то только для медицинских надобностей и календарных праздников, в домах заниматься этим строго запрещалось Уставом общины. Между тем Гришка был очевидно и вызывающе нетрезв, притом в неурочное время. Дело требовало разъяснения.
— Ладно тебе, Степанна, ну, в-выпил, с кем не б-бывает. Чего пристала? — Со страху Гришка начал заикаться и отступать к калитке своего дома — благо та была рядом. Но зоркая старуха разгадала его нехитрый маневр и, ухватив за рукав пиджака, повторила вопрос: «Откуда?».
Вмиг протрезвев и поняв, что дальнейшие переговоры с «дурной бабой» до добра не доведут, Гришка признался, что водкой его давеча и нынче утром угостили городские туристы — симпатичные ребята, человек шесть-семь, расположившиеся в палатках за балкой возле старого полигона. Откуда они и что делают в здешних глухих местах, конюх не знал. Ни охотничьих ружей, ни рыболовных снастей при них не было. Интересовались незнакомцы, по словам конюха, в основном полигоном и Казачьим Дюком: почему так названо село, сколько живет народа, много ли молодежи? Угощали настоящей водкой — по мнению Гришки, одно это снимало с него всякую вину — как устоять? Тем не менее, перспектива вечернего объяснения с сельским старшиной ему явно была не по душе, потому и последовала от него к уважаемой Степанне «личная» просьба замять это пустое дельце «для ясности».
Провожая незадачливого кавалера долгим задумчивым взглядом, баба Даша твердо решила сегодня же поговорить с главой сельсовета Ушаковым и о конюхе, и об этих странных туристах, которые готовы были транжирить дефицитную по нынешним временам водку на простых конюхов. «Чего это им понадобилось на полигоне и почему ни разу не показались в Казачьем Дюке?.. Вот и выпивку мужикам подносят. Не к добру это!» — Баба Даша скорбно поджала губы, нахмурилась, дернула за рукав заглядевшуюся на стайку воробьев Лизу и засеменила к дому.
Война пьянству, этой затяжной русской беде, была объявлена в Казачьем Дюке года два назад. Коренные реформы начались после присоединения глухого умирающего села к Псковско-Великолукскому укрепрайону. Решение о вступлении в православное общинное содружество принималось всем сходом — «за» голосовали даже не совсем понимавшие, что их ожидает, местные алкаши. Из «Подсолнухов» несколько раз приезжали «группы развития», обходили село, изучали состояние хозяйства (вернее, того, что от него осталось), так и сяк прикидывали объемы восстановительных работ и целесообразность присоединения Дюка к центральной усадьбе. Населению разъяснялись условия предстоящего объединения, устав общины, который всем, кроме малых детей, надлежало подписать лично, евангельские правила новой жизни.
Главное внимание уделено было возрождению традиционной веры. Неверов, бытовых атеистов среди жителей Казачьего Дюка, почитай, и не осталось. Слишком много люди вынесли и выстрадали, чтобы искать заступничества у кого-нибудь, кроме самых близких и Бога. Страдания — лучшая повитуха веры. Но и вера эта — начальная, интуитивная, наивная — у большинства была еще не глубока. Сельский храм, разоренный почти сто лет тому назад, стоял недостроенный: перекрыть его — перекрыли, даже отштукатурили наспех, но отопления провести не успели. Так и служил отец Артемий в одном-единственном приделе, под треск (а иногда и дым) старенькой чугунной печурки. Он не жаловался, наоборот, в проповедях частенько вспоминал духоносные времена древней катакомбной Церкви и подвиги ранних христиан Христа ради. «В пустыньке моей на задворках и служится как-то иначе, — говаривал он, — тут по бедности легче дышится и Духа Святого больше».
На первом же заседании вновь избранного сельского совета во главе с единственным в Дюке трезвым мужиком Ушаковым Иваном Демидовичем было решено приступить к реконструкции храма, создать приходскую воскресную школу и курсы катехизаторов, открыть «инкубатор» для беженцев и местных алкашей. Под страхом штрафных работ и последующего отлучения от общины (что в лихие годы Исхода было равносильно смерти) запрещалось самогоноварение и распространение спиртного во всех видах и формах. Это означало не введение сухого закона, а установление общественно-приемлемой нормы, времени и мест пития. В сельском клубе и по домам развернулась широкая антиалкогольная разъяснительная работа, которую, по своим методикам, вели прибывшие из «Подсолнухов» священники и православная молодежь. Мало кто тогда верил в эту затею, но время показало обратное. Живое слово о Боге как воздух было нужно людям. Им нужны были надежда, защита, смысл и цель. Прямая проповедь, обращенная к сердцу, проникнутая духом новизны, духом первопроходцев, помогла многим открыть для себя новое понимание веры Христовой для человека: не внешне-формальное исполнение чинов и догматов, а трепетное, покаянное очищение собственной души от коросты греха, взращивание в себе смирения и любви, и через духовный труд — принятие в себя Бога Живого. Не на словах — на деле подтверждалась правота Святых Отцов: русские люди первую мысль, первую силу всегда отдают Богу и мало думают о земном. Однако наряду с этим, чем безбожнее власть и навязываемая народу общественная среда, тем сильнее среди него распространяется «протестное» пьянство, тем беззащитнее делается народ перед бесовским искушением зеленого змия. Проблема эта на Руси существовала всегда (или почти всегда) не потому, что русский человек якобы генетически зависим от алкоголя, а потому, что на всем протяжении ухабистой русской истории в стране почти не было политической власти, которая бы не противопоставляла себя христианской Истине или не «заигрывала» с Ней, подчас в весьма изощренных формах.
Правильное, умное приобщение даже закоренелых пьяниц к вере (вкупе, конечно, с рядом медицинских, ограничительных и контрольных мер) дало уже в первый год существования в Казачьем Дюке молодой православной общины поразительные результаты: десятками люди пробуждались к активной и здоровой жизни. Труд, духовное борение и молитва возвращали их в строй.
За тот год многое изменилось: засветились лица людей, застучали топоры, запели пилы, на всех участках развернулись восстановительные работы. Словно где-то начал работать невидимый реактор и свежая кровь влилась в остывшие жилы Казачьего Дюка. В ответ он встрепенулся, оторвался от векового сна, и древняя память, древний дух, сохранившиеся в нем, вопреки всем невзгодам и бурям, начали оживать, творя забытые формы.