Помимо шифровки в доставленном от Громова пакете Антон обнаружил короткую записку от владыки Феогноста и информационную справку о плутонии'238…
Епископ писал: «…В монастыре, Антон, дела идут неплохо, а вот в городе… Что-то очень неспокойно у меня на душе. Эти ощущения трудно передать словами. Будто сгущаются грозовые тучи. Словно чья-то лихая и злонамеренная рука сознательно, день за днём разрушает ту хлипкую стабильность, на которой строилось наше скудное и временное бытие до сего дня. Перекрываются каналы снабжения, разрушаются механизмы жизнеобеспечения, вернее, то, что от них осталось. Кстати, заметь: с каждым днём всё яснее, рельефнее я вижу страшную правду, мимо которой так легкомысленно проходили все — и власти, и простые обитатели гигантских мегаполисов. Каиновы творения — города изначально служили средоточием зла и безбожия. Поэтому, как ни изощрялась инженерная мысль, ей не суждено было снабдить эти муравейники сколько-нибудь надёжной и безопасной системой жизнеобеспечения. Задача оказалась невыполнимой. «Дело нечестивых погибнет!» Городские сети и коммуникации, системы снабжения и резервного обеспечения изначально были устроены неправильно, хрупко, уязвимо. Они и в мирное время несли в своём чреве смертельную опасность для миллионов людей, собравшихся в одном месте ради удобств, развлечений и наслаждений. Люди не ведали, что творят. Они исходили из ложного убеждения и пагубной иллюзии, что завтра будет, как вчера, что никто и ничто не сможет поколебать основ сытого и бездумного «праздника жизни». Какая поразительная близорукость! Как дорого она обошлась миллионам людей!
Невзгоды и страх перед будущим толкают отчаявшихся, измученных, растерянных людей на всё более безумные поступки, на бунт, на преступления… Увы, но это вновь и вновь заставляет нас серьёзно задуматься о необходимости эвакуации гражданского населения шести московских монастырей. Решение ещё не принято, но ты — и в твоём лице Совет — должны понимать: оно может быть принято в любой момент. Если обстановка выйдет из-под того весьма шаткого и условного контроля, которым мы смогли установить сегодня, хаос зажмёт нас в огненное кольцо. Гарнизоны из числа монахов-воинов и дружинников смогут продержаться. Они будут стоять до последнего, обороняя монастыри: без монастырей мы потеряем стратегически важное присутствие в столице, а это, как ты понимаешь, смерти подобно! Но женщины, дети, старики — вправе ли мы и дальше подвергать их опасности, вправе ли упустить шанс на их спасение?! Почему я в очередной раз акцентирую твоё внимание на данном вопросе? Во-первых, чтобы до срока не поднимать паники: чем уже круг осведомлённых, тем организованнее и спокойнее пройдёт подготовка. Во-вторых, чтобы, как и я, ты понимал вторую, скрытую от глаз подоплёку данной ситуации — я имею в виду события вокруг Казачьего Дюка. Чутьё пожившего и видавшего виды человека подсказывает мне, что эти события носят далеко не изолированный друг от друга и не локальный характер, их последствия могут выйти далеко за пределы укрепрайона, не говоря уже об одной отдельно взятой деревушке. Дело, Антон, не в Шпилевом — это зверь опасный, но нам он вполне по зубам. Куда более серьёзная угроза видится мне в тех силах (то ли доморощенных, то ли иностранных), которые из-за кулис манипулируют Шпилевым, используют в своих интересах его алчность и амбиции. Чего хотят эти силы? Как далеко простираются их планы и намерения? Не направлены ли они против наших общин, которые за последние годы заметно окрепли и кое у кого, возможно, вызывают зависть и аллергию? Не знаю, мой друг, что и думать. Но, хочешь верь — хочешь нет, чует моё стариковское сердце — нахлебаемся мы ещё с этой историей. А тут, как назло, массовая эвакуация!
Верю в тебя, Антон. Верю в душу твою, мудрость не по годам, опыт и командирский талант. Слушайся Бога — Он направит и подправит тебя в нужный момент. Святые Отцы учат нас, грешных: «Не враг силён — мы слабы!» А слабы мы, когда в беспамятстве и гордыньке, по собственной дурной — иначе и не скажешь! — самоуправной воле, уподобляясь несмышлёным детям, отрываемся от крепкой и любящей руки Господа и подставляемся под прямые, кинжальные удары «огненных стрел» врага. «Бог спасает нас не без нас!» — ещё одна мудрость Отцов. Прости уж меня за многословие — знаю, что сказанное для тебя не ново. Но поверь, по себе знаю, как трудно человеку держать себя в постоянном духовном тонусе, не рассеиваться, не расслабляться, следить за состоянием своей связи (религии) с Богом. Блюдите, яко опасно ходите! — предупреждает нас апостол Павел. Без Бога ничего мы не можем. Именно в моменты внутренней расслабленности, когда кажется (это слово я бы подчеркнул дважды!), что всё в порядке, духовная связь с Творцом может ослабнуть и даже прерваться, и мы, уже не чая себя, остаёмся один на один с лютым и коварным врагом. А он — льстец и лжец, отец лжи. Слуги его, духи злобы поднебесной, живут тысячи лет и знают наши слабости, как мы знаем «Отче наш».
Прошу тебя: не оставляй сердечной Иисусовой молитвы — она и взбодрит, и просветит, и защитит на всякий час. Да пребудет с тобой благодать Отца и Сына и Святаго Духа, ныне и присно и во веки веков!»
«Да, брат, — сознался себе Антон, перечитав последние строки записки владыки Феогноста, — дожил ты до светлых денёчков! Владыка, находясь в Москве, за пятьсот вёрст от «Подсолнухов», видит состояние твоей души лучше, чем ты сам. И он тысячу раз прав: я и впрямь успокоился, разомлел, расслабился. Поверил предательскому затишью. Молиться стал меньше и хуже — с прохладцей, с мыслями отвлечёнными…».
Антон знал за собой эту молитвенную недобросовестность; знал за ним её и владыка, вот и предупреждал, загодя упреждал возможные последствия. Незримая духовная связь, накрепко соединившая их сердца много лет назад, вновь принесла неоценимые плоды. Генерал почувствовал её целительное действие. Владевшая им, хотя и прикрытая показной активностью, апатия последних дней оставила его — то ли под напором вразумляющих слов владыки, то ли под незримыми лучами его молитвенной помощи. Ватная пелена спала с души. «Господи, Иисусе Христе, Сыне божий, помилуй мя, грешного!» — прошептал он машинально. Не устами, не умом, нет, самим сердцем, и сердце его ответно встрепенулось, наполнилось живительным теплом, ясностью и покоем, дарованным небесным Отцом. Сколько длилось это состояние восстановленной близости, в котором непостижимым образом сплелись любовь и сокрушение, восторг и смирение, радость и тишина? Антон едва ли смог бы точно сказать. Секунду? Минуту? Десять минут? Он даже не удосужился взглянуть на часы. Какая разница? Эти мгновения стоили всех его знаний и наград, стоили и самой жизни его, но даже готовность к самопожертвованию не имела теперь решающего значения, ибо и собственная жизнь давно не принадлежала ему. Когда-то он был солдатом империи, возможно, одним из последних. Теперь и до конца дней он — воин Христов, и только один Полководец отныне ведёт его в бой, только Он ведает его пути, определяет решения и отсчитывает оставшиеся сроки.
…«Та-а-к, вернёмся к плутонию», — генерал открыл последнюю справку и углубился в чтение. Кое-что и о ядерном оружии, и о ядерных материалах он, конечно, знал: изучал сначала на военной кафедре в МГИМО, затем, более предметно, на курсах ускоренной спецподготовки в Псковской воздушно-десантной дивизии, куда угодил в начале 80-х в самый разгар афганской войны. Тогда на войну он не попал — Бог миловал. Зато пришлось изрядно попотеть на марш бросках, стрельбищах, тренажёрах и борцовских коврах, форсированно, с сотней таких же, как он, переводчиков с арабского и фарси, пройти курс десантной подготовки и совершить полтора десятка прыжков с Ан-2 и Ил-76. Научился стрелять, взрывать и убивать ударом ладони. На всю оставшуюся жизнь запомнил мудрое высказывание вечно пьяного врача медсанчасти: «Лишний удар о землю ещё никому здоровья не прибавлял!» Справедливость последней сентенции Антон постиг на себе: два последних ночных прыжка обернулись для него серьёзной травмой позвоночника. Что-то там сместилось и сплющилось. Потом вроде бы боль отступила. Бурные политические баталии 90-х, Чечня и тяжёлое многолетнее похмелье в развратной Москве и вовсе не располагали к лечению, хотя болезнь всё сильнее напоминала о себе, давила и терзала его кости, отзывалась мучительной бессонницей и болевыми спазмами, особенно в стылое московское межсезонье. Когда совсем опустился на дно и бомжевал, довёл себя почти до инвалидности, и лишь бегство в «Подсолнухи», посты и молитвы, бани и травы отца Досифея вкупе с ежедневными, сначала щадящими, а потом до пота, зарядками поставили его на ноги. Боль не утихала ни на минуту, но он сжился с ней, изучил её повадки, безошибочно угадывал её визиты, в какой-то мере даже был ей благодарен: она, как заноза, не позволяла ему ни на секунду утратить контроль, дисциплинировала и, может быть, служила той крепкой уздой, которой Божий Промысл однажды «взнуздал» его распущенную и разболтанную душу, чтобы… уберечь от худшего.