(Велепольская с места) Неправда!
(Н. П. Ожегов) Нет, я искренен, товарищи. Да, брильянт Кохинур, разбитый на тысячу кусков. И еще — вынужденная позиция Гамлета, мучительная позиция, потому что мы не хотим быть Гамлетами, товарищи. Мы — в тюрьме, товарищи; в камере этой тюрьмы воздух сперт, мы остались без воздуха, и это называется порядком вещей. Мы отдельно и воздух отдельно. Но ведь мы хотим быть слитными с воздухом, мы не можем существовать отдельно друг от друга, а вот принуждены жить и быть отдельно, словно воздух не касается нас и мы не касаемся воздуха, словно живем мы в эфирно безвоздушном пространстве. и земля, и ее воздух, и ее чудесный свет — не для нас. Я заглянул внутрь лаборатории новых людей, в комсомол, — и вот для меня чудесный, озаряющий свет вспыхнул во всей своей яркости, во всей лучезарной силе, во всей неповторяемой красоте. И тем горше, тем больней для меня мое интеллигентское распятие, тем больше для меня утрата, и вот, поэтому, я поднимаю голос против раздельности существования. Львы в пустыне, шакалы, негры, полинезийцы оживотворенней нас в невероятной степени. Они, — да, да, даже звери, они растут из пустыни, из песков, они все из уклада, из быта растут, а мы? Оторванный рукав, ампутированный член, отрезанный ломоть, ликвидированная пустота, внутренняя эмиграция, — чорт, чорт, — что мы еще такое? Мы в очереди стояли, а без сахару остались, мы хотели быть солью земли, а оказались антрацитовым пеплом, до воды разбавленными чернилами, спитым, никуда негодным чаем... вообще, чем-то совершенно несоленым! А все же, с этой несоленостью своей мы куда-то суемся, что-то тщимся из себя доказать, фигурять тщимся, а колесо истории, колесница Джагернаута прет, не считаясь с нами, по нашим телам, по нашим головам, по нашим мозгам,— и мы не можем даже стать в позу и провозгласить: быть или не быть, — потому что всякая поза в данном случае глупа и потому что нас сейчас же лишат козырей посредством раз’едающей диалектики, погасят наш бледно-розоватый закат...
(Возглас с места) Желтый!
Конец тетрадки № 32.
В этой речи, как я теперь разобрался, много непонятного. Но, с другой стороны, я никак не могу понять, чего разоряется Никпетож? Ну, нет интеллигенции— так нет, что ж тут такого? Ведь сам он говорит, что теперь коммунисты толкают вперед... А насчет того, что будто бы интеллигенты, которые остались,— распяты, то это уже сплошная буза. Сам Никпетож первый работает, пользуется всеобщим доверием и уважением. Нет, по-моему, у него мозги вывихнуты.
Особое дело — насчет Виктора Шахова. И тут Никпетож неправ, потому что из письма Шахова ко мне и из его записей видно, что самоубился он совсем не потому, почему утверждал Никпетож. Я хотел уж было выступить и его опровергнуть, но потом решил, что не стоит связываться. Как это ни странно, но Никпетож с каждым разом все больше и больше внушает мне недоверие.
Письмо Шахова я перечитывал несколько раз и решил показать Сильве.
Все ближе и ближе осень, значит, и вступление в университет; я как подумаю об этом, то сейчас же ощущаю, что сердце замирает.
Отец у меня сильно хворает, и мне несколько раз за лето приходилось ездить к тетке в Воскресенск занимать деньги.
Вчера была большая мне проверка. Надо сказать, что я несколько раз ходил к сезонникам и мне удалось организовать там кружок по политграмоте, поэтому Ванька Петухов больше на меня не вякает. А вчера фабричные ребята решили повторить в клубе спектакль, который был у них зимой, и Ванька Петухов позвал меня.
Спектакль этот — шарада в действующих лицах. Задумана пословица, которую нужно зрителям отгадать. Самое смешное было в переодевании. Взрослые парни переоделись в девчат, и у них, у каждого, на груди была надпись. Надписи были такие: «Вечеровая», «Архивная», «Санитарная» и т. п. Няни изображали клубные комиссии, которые не работают, и драмкружок их прохватывает. Няньки выходят одна за другой, и каждая поет свою песню. Например, архивная няня на мотив «Коробочки» поет:
А ребенок — это фабричный клуб. Няньки ходят за ним и так и сяк, только в конце концов ребенок все-таки остается без глазу.