По ходу действия «ребенок» должен пускать в нянек шутиху. Так оно и было, шутиха очень хорошо взорвалась, но не прошло и пяти минут, как запахло дымом и раздался крик:
— Пожар!
А я уже раньше много думал над вопросом, как я буду поступать в случае пожара в каком-нибудь общественном месте. Я читал, что большинство жертв бывает из-за паники и давки. Поэтому я сейчас же вскочил и ринулся к двери. Большинство ребят, валя скамейки и налезая друг на друга, тоже полезли к двери. (Тут, в панике, они даже забыли, что есть другой выход). А я выхватил пустой бульдог, направил на ребят и изо всей силы крикнул:
— Прекратить давку! В очередь!
Ребята, увидев револьвер, подались обратно, по я увидел, что какой-то совершенно обезумевший парень выхватил наган и направил на меня. При визге девчат и общем шуме, конечно, нечего было и думать установить порядок, но кое-кто из ребят меня понял и стали насильно строить очередь, а того парня с наганом оттеснили, и кто-то вырвал у него наган. Я и еще один парень стали с двух сторон двери и выпускали по одному человеку. Но в это время на сцену выскочил Ванька Петухов и совершенно спокойно стал говорить. К нему прислушались.
— Опасности никакой нет, — сказал Ванька, — затлела декорация и ее удалось потушить. Но все-таки лучше расходиться.
Тут ребята перестали напирать и уже совершенно спокойно вышли. А потом оказалось, что тлела вовсе не одна декорация, и в тот момент, когда Ванька стоял на сцене, была полная опасность пожара.
А я все-таки очень доволен собой, что пытался установить порядок.
Я пришел к Зин-Палне — специально поговорить о речи Николая Петровича.
— Мне сейчас некогда, — сказала Зин-Пална. — Поговорим и о Шахове, и о Николае Петровиче — потом. Сейчас запомните одно, Рябцев. Кроме старой, есть еще новая интеллигенция, о которой Николай Петрович забыл.
ПРОБЛЕМА СМЕРТИ
Передо мной во весь рост стоит теперь вопрос о том, какой выбрать факультет. Сначала, конечно, придется поступить на тот факультет и в то отделение, где больше мест. Говорят, что оттуда можно будет перейти на другой в середине года или на второй год; но это надо проверить, потому что может получиться такая история, что поступишь, скажем, на физмат (а там больше всего вакансий), а потом и кончай вуз по физмату, чего я совершенно не желаю: придется всю жизнь делать физические опыты или, еще того хуже,— решать задачки.
Есть еще «архизетис». В него входят отделения: историко-археологическое, этнофак и изобретательное. Мне этот архизетис не нравится потому, что на нем придется копаться в прошлом, а меня больше интересует настоящее. Да к кому не подойди — хотя к тем же рабочим на Ванькиной фабрике — да спроси: как жили раньше? Не очень-то охотно рассказывают. Это только в очередях ругаются, что раньше жизнь лучше была, и какой-то «при царе порядок» вспоминают. А рабочие больше интересуются, какая предстоит жизнь в будущем, как ее устроить в общегосударственном масштабе или в маленьком масштабе каждого отдельного рабочего? Я много об этом разговаривал с рабочими. Даже сезонники, и те больше меня спрашивали: — а чо дальше, паря, будет? По-моему, на архизетисе этого не узнаешь. Вот почему я против архизетиса.
Потом, кроме медфака, на который я итти не хочу, потому что не чувствую в себе призвания к докторской работе (скажите «а», вздохните, сядьте, покажите ваши испражнения), есть еще Лито и Совправо. На факультете советского права есть разные отделения, в том числе судебное, административное, хозправовое и международники. Значит, можно быть народным судьей, председателем или секретарем совета. Самое интересное, конечно, быть дипкурьром. Но здесь вступает в силу пролетарская диктатура. Нужно делать не то, что тебе индивидуально интересно (ведь я могу об’явить, что мне интересней всего валяться целыми днями на кровати или сидеть с утра до вечера в кино), а то, что необходимо в этот тяжелый, переходный момент пролетарской республике. Значит, занимать нужно то место, на котором можно больше всего принести пользы, хотя индивидуально это место тебе неинтересно и даже противно.
Тут я должен окончательно себя проверить, чтобы сделать вывод. Если бы у нас во второй ступени были шкрабы получше, то я и не сомневался бы. Но дело в том, что опыт мой с форпостом показал, что я с ребятами управляюсь, гораздо лучше, чем наши шкрабы. Во-первых, ребята меня слушаются и охотно, и даже с восторгом делают то, что я им скажу. Во-вторых, даже ячейка отметила наш форпост, как один из лучших. В-третьих, общаясь с ребятами, я сам убедился, что настоящее, правильное, пролетарское воспитание может дать только современный человек, а не отживший, как большинство шкрабов, интеллигент. Уж начто Никпетож — и он в этом в своей речи признался. Кроме того, современный учитель должен знать очень хорошо политграмоту и китайские события, чтобы на каждый вопрос ребенка сейчас же ответить. А я почти наизусть знаю Бердникова-Светлова, да и Коваленко тоже неплохо. А из наших шкрабов в китайских событиях не разбирался никто. В политграмоте тоже были, как в потемках, потому что я раз спросил учительницу пения, Людовику Карловну: — Кто у нас, по вашему, правительство?— А она на это ответила: — Большевики. И сколько раз я ей не пытался втолковать, что такое ВЦИК и Совнарком, — она только смеялась. Вот почему нельзя доверять воспитание и образование смены таким людям. И вот поэтому я решил быть учителем. (Я думаю, что к тому времени, как я окончу вуз, названия «шкрабы» уже больше не будет).