Осмотревшись, Серёженька с Ольгой принялись устраиваться. Весь вечер они радовались и бегали туда-сюда с вещами. Хозяйке Садовский отрекомендовал Ольгу как «Ольга Александровна Садовская, жена моя». На что хозяйка поджала и без того тонкие губы, сказала «Ммм» и подняла брови.
Через пару дней обоим казалось, что они уже вечность живут в этих тёплых, уютных комнатах. Садовский, которому следовало бы раньше озаботиться переводом в Московский университет, всё же решил не пропускать года и добиться зачисления на курс. Еженедельные игры по четвергам в «железку» принесли свои плоды – тётка действительно добыла ему письма от Василь Василича. С одним письмом Садовский бегал по университету, просил, рассказывал, сдавал экзамены и, наконец, был принят на медицинский факультет. Днём он стал бывать на занятиях, и Ольга видела его только вечерами, когда они оставались вдвоём и Садовский нарочно зажигал свечи. Они пили чай в жарко натопленной комнате, разговаривали вполголоса и обращались друг к другу не иначе как «Серёженька» и «Оленька». Здесь же проскакивало «кошечка моя», «жучок мой мохнатенький», «одуванчик», «птичка» и прочие замысловатые прозвища. Обоим было хорошо, и оба, казалось, были довольны, если не сказать счастливы. Но вечного, как известно, нет ничего на свете. Вечерняя идиллия начала распадаться, когда у Серёженьки появились новые знакомые. Эти знакомые стали являться на Малую Бронную, приносить с собой шуршащие свёртки с ветчиной и булками, водочные и винные бутылки, завели бесконечные чаепития и бесконечные споры о народе и революции, о недавней войне и восстании. Время от времени кто-то из них стал оставаться ночевать на диване, а бывало, что разговоры о народе, революции и войне затягивались до самого утра, так что и спать не ложились.
Ольга никогда прежде не видела таких людей, да ещё и в таких количествах сразу. А потому в первое время она жадно слушала всё, о чём они говорили.
– Народу не нужна революция, – кричал один. – Всё это интеллигентские штучки, забава для выучившихся и скучающих бездельников. Оставьте народ в покое, он сам разберётся со своей судьбой и сам выберет путь развития!.. Какое вы имеете право навязывать народу революционный путь?.. Народ выбирает э-во-лю-ци-ю!..
– Нет, позвольте! – кричал другой. – Какое вы имеет право говорить здесь за весь народ? Откуда вам, городскому интеллигентику, знать, чего хочет и чего не хочет народ, когда вы и народа-то не знаете!? Вы судите о народе по книжкам, ваш народ – это лубочный мужик… А революция – это дело необходимое, это, если хотите, кровопускание у больного. А Россия больна, и с этим вы спорить не сможете…
– Да, да… – соглашался третий. – Это бесспорно – мы гниём и гниём с головы, а излечить нас может только революция…
Потом приходили другие люди и говорили другое:
– …Никакой такой «пролетарской» революции в России не может быть. Царизм и империя – вот цели настоящей, а не выдуманной революции!
– Да вы просто догматик! Сколько раз я об этом говорил и не устаю повторять: вы – догматик!
– А вы – мечтатель! Понятно вам?.. Занимаетесь маниловщиной. Причём вредной маниловщиной – морочите головы!..
– Да поймите вы оба: дело не в том, какая революция – пролетарская или нет. Просто государство должно исчезнуть, особенно наше – расейское государство… Революция – любая, заметьте – нужна нам для возрождения…
Со стены смотрели на спорщиков мыши, хоронившие кота, и, казалось, над чем-то посмеивались. А Ольга, слушавшая с жадностью, не могла заставить себя относиться к этим словам серьёзно.
Чаще других являлся Сикорский, с которым Серёженька крепко сдружился и который сразу же не понравился Ольге высокомерием и надменностью. Раз даже Ольга слышала, как он в разговоре с Садовским назвал её «твоя барынька». А Серёженька, между прочим, его даже не одёрнул. Серёженьке Ольга немедленно подыскала оправдание, но «барынька» больно задела её. За редким исключением, на равных Сикорский общался только с Серёженькой. Неустанно и при первой же возможности он сообщал о себе, что поляк, даже если об этом его никто и не спрашивал. Другой его странностью была привычка усмехаться при каждом удобном случае, что многих раздражало и даже настораживало. На всех он смотрел свысока, и когда все говорили, обыкновенно молчал с таким видом, как будто знал наверняка, что кругом говорят чудовищный вздор. Хотя при этом никогда не уходил. О нём было известно немного, только, что отец его был сослан в Сибирь, а сам он рос у родителей матери в Минске. Садовский сошёлся с ним вопреки тому, что и сам же считал его человеком неприятным, хотя и умным, бесспорно. Что-то общее было между ними, что-то, что делает общение разных, казалось бы, людей возможным и даже интересным, что заставляет тянуться друг к другу.