Она отлично понимала, что ни дома, ни в кенассе[1] никто не станет ликовать по поводу её поступка. Её смущённое воображение и сердце, тронутое страданиями распятого за весь мир Христа, не вызовут среди соплеменников и бывших единоверцев ни малейшего понимания. Но осуждения и даже гонения были заранее приятны Ольге, приготовившейся страдать за новую веру. Она воображала, как родители запрут её в комнате, как мать станет плакать, а отец – увещевать непутёвую дочь. Как вместе со старой няней Айтолу они будут настаивать на развоплощении Ольги в Милку, но Ольга останется непреклонной, хотя бы даже под угрозой лишения обеда.
Она даже вообразила себя отчасти этот разговор:
– Милка… – скажет отец за обедом. – Милка, доченька, передай мне соль…
– А я больше не Милка, папа, – скажет она, слегка улыбнувшись и протягивая отцу солонку. – Меня зовут Ольгой.
– Что это значит? – спросит отец, нахмурившись. И они с матерью тревожно переглянутся.
– Это значит, – спокойно объяснит Ольга, – что я приняла святое крещение…
И вот тут-то начнётся…
Конечно, поднимется шум. Заплачет няня Айтолу, завоет Азов. Но в конце концов всё будет хорошо – ведь отец так любит свою Милку, что не сможет не полюбить и Ольгу. И потом её решимость, её смелость обязательно вызовут к себе уважение. Отцу всегда очень нравились эти её качества. Он считал Милку оригинальным и необычным созданием, и своим поступком она всего лишь подтвердит его мнение о себе.
Придя домой, Ольга первым делом остановилась у зеркала и разглядывая себя, сказала задумчиво:
– Ольга…
И через несколько мгновений, как будто в лице появилось что-то новое, повторила:
– Ольга…
Потом ещё и ещё:
– Оль-га…
В тот же день разговор как-то не сложился. Зато назавтра уже заметивший смущение дочери Семён Давыдович действительно обратился к ней за обедом, желая расшевелить её и выведать, в чём дело.
– Милка, доченька, – сказал он, – передай мне эрик-аши[2]. А сама возьми пэнирли питэ[3] – что-то ты совсем ничего не ешь…
Обезоруженная отцовой лаской и страшно перепугавшаяся Ольга хотела смолчать. Но заготовленные слова точно просились наружу, и, сама не своя, глядя куда-то вбок, она проговорила чуть слышно:
– Я не Милка…
– Что?!. – отец удивлённо и весело взглянул на неё, а потом на мать. – Что это ты говоришь?.. Кто же ты в таком случае?.. Матушка-государыня? Или, может быть, английская королева?
И Семён Давыдович с удовольствием рассмеялся, довольный своими шутками.
В Ольге между тем боролись два чувства: больше всего на свете ей хотелось в тот миг промолчать и оставить всё, как есть. Пусть бы отец и дальше беззаботно смеялся и уплетал свой сливовый соус. Но другие чувства понуждали её обо всём рассказать, во всём признаться. Во-первых, ей казалось, что она именно должна это сделать и что молчание окажется на сей раз не чем иным, как подлостью. Во-вторых, ей ужасно хотелось поделиться случившимся и тем, как она решилась на такой шаг, показать свой серебряный крестик и подаренные контр-адмиралом сто рублей. Ольга сама не ожидала, что так перепугается. И, как это ни странно, всё решил именно страх. Страх заставил её говорить. Ведь всё рассказав, она уже не будет ничего бояться. И чем скорее уляжется неизбежная буря, тем лучше для всех. И Ольга, не привыкшая таиться и опасаться, сказала:
– Нет, я теперь Ольга…
– Почему «Ольга»?.. – насторожился Семён Давыдович. – Это что – игра?..
– Нет, папа, это не игра, – пробормотала Ольга, ковыряя вилкой пирожок в своей тарелке. – Просто я… я приняла святое крещение.
Семён Давыдович Ламчари долго не хотел верить, что его дочь, его любимая Милка оказалась вероотступницей. Но были явлены серебряный крестик на чёрном шнурке, сто рублей денег и названы имена священника и восприемника. Почему-то отсылка к контр-адмиралу сильнее всего подействовала на Семёна Давыдовича и развеяла последние сомнения. Семён Давыдович принял свершившееся. Но вопреки ожиданиям Ольги, уверенной, что её решимость произведёт на отца впечатление, что его любовь к ней возьмёт верх и что рано или поздно всё успокоится, Семён Давыдович предпочёл руководствоваться долгом. А долг Семёна Давыдовича повелевал ему изгнать отступницу. Что и было незамедлительно предпринято.