Его успокаивало, что на пилотках у солдат звездочки, но лесная жизнь уже выработала в нем недоверчивость и осторожность; он не стал особо выказывать открыто своей радости, хотя вид звездочек на пилотках сильно на него подействовал, ему хотелось подойти, обнять этих троих, неизвестно откуда взявшихся, он чувствовал, что они — свои, и видел, что они относятся к нему, вооруженному, в штатском человеку, недоверчиво, и понимал, что так они и должны относиться, и не очень обижался.
Один из солдат, лет двадцати пяти, с противогазной сумкой через плечо, в которой топорщился явно не противогаз, а что-то другое, подошел и взял карабин Петлина, и только после этого низенький отпустил свою винтовку и мирно сказал:
— Ну, вот, теперь давай поговорим. Ты что, на свое брюхо только кабана завалил?
Юрка оглянулся и совсем расстроился, один из солдат с ножом присел возле кабаньей туши и рассматривал то место, откуда был отрезан окорок.
— Ясно, на одного, — сказал солдат. — Видишь, окорочек-то отделил, попортил тушу. Хорошо, пришли на выстрел, сколько мяса сгинуло б.
— Кабан мой, он мне нужен, — рассердился Петлин. — Вы за чужую тушу не переживайте.
— А ты, парень, не дури, — крепко свел брови низенький. Петлин давно понял, что он здесь старший. — Сейчас со мной пойдешь, а вы займитесь здесь кабанчиком, — приказал он своим товарищам. — Доложу капитану, он еще вам человек четырех подошлет, а так не утащите.
. — Ну, это свинство.. — Юрка поглядел на низенького и встретил, холодный, спокойный взгляд. — Кабан нам тоже нужен, товарищи.
— Кому «нам»?
— Ладно, — сдержался Петлин. — Ведите меня к вашему капитану. Все равно я ничего не скажу. Не имеете права чужого кабана забирать. Знаете, как это называется?
— А ты придержи язык, укоротить ненароком могу.
Когда минуты через три Юрка Петлин, шагавший впереди низенького солдата, оглянулся, у него сжалось сердце: двое других, сняв гимнастерки, хлопотали над тушей.
— Не сумяться, — засмеялся низенький. — Тебя накормим.
Юрка мрачно плюнул в ствол старой березы и всю дорогу больше не оглядывался.
Владимир Скворцов бредил, и все удивлялись, сколько может наговорить один человек в бреду; никто не знал, как помочь раненому, и все только тревожно переглядывались. У Скворцова были закрыты глаза в то время, когда он говорил, и потому на него было особенно тяжело смотреть. Простреленное плечо гноилось, и Почиван, удивленно покачивая головой, сказал:
— Вот чешет, парень, сразу видно учителя-словесника, слышишь, как по-писаному чешет.
Почиван взялся лечить Скворцова и часто менял ему повязки, прикладывая к прострелу толстые старые листья подорожника, за которыми ходил куда-то очень далеко. Почиван сокрушался, что не удалось найти молодых листьев, — он верил в чудодейственную силу этой травы, за три дня он привык к раненому и чувствовал ответственность за него.
«Пуля прошла навылет, — рассуждал он сам с собой, — значит, в середине собралась всякая дрянь, вроде гноя. А подорожник — трава умная — она дрянь на себя тянет, значит, все будет хорошо, вот только бы ему бульончик из петушка помоложе, да вот спирту, жаль, нету, рану хоть раз промыть». Не отряд у них, а одно горе, командир в лежку лежит, теперь еще один, а скоро холода, и что дальше делать, никто не знает. И он, Почиван, хоть и был начальником районной милиции, тоже не знает. Глушов называет его своим начальником штаба и начхозом, и он порой с тоской вспоминает о ребятах из милиции, вот бы их сюда, хотя бы человек пять, сразу бы развернулись.
— Ну, погоди, погоди, — сердито говорит Почиван Скворцову, поворачивая его на бок, чтобы сменить повязку. — Вера! — зовет он, высовываясь из шалаша. — Иди, помоги, руки подержишь, дергается, не сладишь с ним.
Вера Глушова оставляет свои дела у костра и идет.
— Давай я подержу, — говорит громко Рогов и пристально смотрит ей вслед. Вера не отвечает, идет прямо, не оборачиваясь. — От повязок воняет, хоть нос затыкай, — снова громко говорит Рогов, ни к кому не обращаясь.
— Ничего, я привыкла, в обморок не упаду.
Глушов слышит голос дочери и улавливает в нем тревогу и неуверенность; он тоже думает о Рогове и понимает, что намечается между дочерью и им. Глушову неприятно, что происходит это неожиданно, на виду у всех и как-то очень уж скоропалительно. Что ж, Рогов парень здоровый, видный, и тут обстановка сыграла свою роль. Вера, как всякая женщина, потянулась к силе, и сейчас, в такое тревожное, неуверенное время, — особенно. Глушов уверен, дочь не допустит никаких глупостей, восприятия его сейчас обострены болезнью, он сразу почувствовал перемену в дочери, начавшуюся с приходом в отряд Рогова, что ж, бороться с этим — все равно что плевать против ветра, но как у них, у молодых, будет все дальше? Он понимал, что будет им дальше нелегко, потому что жизнь — она жизнь, свое возьмет, а война тоже свое предъявит, и никуда от этого не денешься.