В лице американца Антон, никогда не отличавшийся сентиментальностью, неожиданно для самого себя обрел не только верного соратника, но и друга, родственную душу. Дело было даже не в их схожести — оба молчуны и силачи, — не в общем для обоих военном прошлом, и даже не в духовнике о. Досифее, исповедовавшем и причащавшем — так уж сложилось — почти всех военных общинников. Истоки их дружбы уходили глубже, в ту сокровенную область неизъяснимой взаимной приязни, которая порой возникает даже в огрубевших сердцах по воле таинственных высших начал. Они же, эти начала, побуждали их держаться друг друга в бесчисленных стычках с мародерами и бандитами, составлявших суть и естество их совместного служения православной общине в самые трудные, первые годы после Исхода.
«Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного!» — святая Иисусова молитва, как всегда, тихо и блаженно вплыла в сознание Антона. Она заполнила собой все уголки его растревоженного ума и утешила так, как может утешить только Его прикосновение. Молитва вернула в настоящее — то единственное место, где течет река жизни и где только человеку и позволено внимать Богу. Прикровенное покаяние генерала не было признаком его слабости или неуверенности. Для воина Христова, как и для любого, впрочем, общинника, молитвенное слово было оградительным крестом, защитой — нет, не от внешнего мира с его бесчисленными искушениями и угрозами — от себя, от своего произвола и главного «внутреннего врага» — гордыни. Кто-кто, а Антон знал горечь самомнения и безбожного одиночества. Старые раны жили в нем, и он берег их темную память, на фоне которой рельефнее и полнее воспринимались бесценные смыслы новой жизни в «Подсолнухах».
Антон любил общину, почитал ее, как родную мать. Лет пятнадцать тому назад его, спившегося и потерявшего человеческий облик ветерана «бесконечной» чеченской войны, подобрал на столичном Казанском вокзале отец Досифей, привез в «Подсолнухи» — тогда маленький хутор в десяток покосившихся изб, — отмыл, обогрел и несколько месяцев тайными народными средствами выводил из запоя и отучал от наркоты. Смутно помнил он этот период своей жизни. В памяти остались лишь рваные кадры: дикие ломки, рези в желудке (от снадобий о. Досифея) и синяки от периодических жестких «вразумлений» подручного старца — отрока Порфирия. Но всему однажды приходит конец. Оправился и Антон. Пришлось ему постигать непривычный для городского человека монотонный и изнуряющий сельский труд. Запомнились долгие ночные беседы с пожилым священником о случае и судьбе, смысле жизни и смерти. Много позже Антон понял, что в тот день на вокзале, когда незнакомый старик, бурча себе что-то под нос, вытащил его из лужи блевотины и безжизненным кулем вволок в пригородную электричку, чтобы увезти прочь от постылого и ненавистного существования, сам Господь осенил его, падшего, крестным Своим знамением и поставил на путь спасения. Уже вступив в церковную жизнь и приняв Бога в плоть и кровь свою, Антон, будто заново, осознал свое истинное предназначение, миссию своей жизни. Понимание и здесь пришло к нему вместе с молитвой и покаянием, соткалось из нитей осознанного христианского бытия, неведомых ему прежде светлых мыслей и чувств. Голос сердца подсказал: ты был рожден воином и должен остаться им! Как солдат, Антон понимал, что подлинной высоты духа ему не достичь никогда: слишком близок к греху, слишком часто приходилось ему испытывать неумолимую совесть и проявлять хитрость и жестокость, балансируя на грани и даже за гранью непререкаемых заповедей Христовых. А потом исповедно смывать то и дело прилипавшее к душе зло и ждать, порой месяцами, разрешения приступить к причастию.
— Вот что, Крис, — Антон стряхнул минутную задумчивость, — свяжись-ка со штабом, только аккуратно, чтобы «дети» не догадались. Пусть там наведут справки насчет батьки этого, как его? — Шпилевого, если такой вообще существует, «пробьют» бородатого по приметам, а заодно посмотрят варианты объезда до Клина. Ну и вообще пусть будут наготове, пока не дадим отбой. Маршрут не менять (это уже Сеньке). И смотреть в оба.
Дорога была пустынной. Редкие встречные грузовики, автобусы и легковушки, все с уродливыми следами вынужденного «тюнинга» — защиты на случай вооруженного нападения, — проносились мимо. Никто из них не сигналил об опасности, как некогда водители перемигивались, предупреждая о «засаде» ГАИ. До Москвы оставалось еще километров сто пятьдесят.