Тем не менее, меня сильно задело, когда я впервые увидел в американском фильме соски. Это выглядело так, словно я заполучил частичную шизофрению, которая проявляла себя только при входе в кинотеатр. У женщин есть соски в реальной жизни, в «Плейбое», в европейских фильмах, в порнографии, в National Geographic; но в Голливуде, как я уже начал подозревать, они так и рождаются с кусочком ткани, который не сможет удалить самый великий хирург во вселенной. А тут они впервые появились на экране; это были Гавайи, и уж там-то обнаженная грудь была вполне извинительна — очень даже внимательно извинительна, я бы сказал — исторической достоверностью; еще я помню момент, когда кардинал Ришелье мистическим образом преобразился в премьер-министра Ришелье (в версии Трех мушкетеров Джин Келли). История у нас изменилась в 1984, чтобы сохранить хоть какую-то достоверность. (Как часто мы видели актеров, наступавших на эти пресловутые грабли, и актрис, воплощавших сладострастных гречанок и римлянок или даже пиратов, но по-прежнему вынужденных произносить диалоги так, словно они выросли в католическом монастыре. Это был великий и негласный миф американского кино до середины 60-х — все и вся вышло из монастырских стен — и никто ведь не усомнился в странных сексуальных идеях кардинальского совета?). А еще здесь были соски, настоящие живые соски на телеэкране, и я понял, что та эпоха наконец закончилась. Что-то подобное я испытал, когда в тринадцатилетнем возрасте узнал о смерти Рузвельта; я серьезно верил в то, что никто его заменить не сможет. До тех сосков в Гавайях, я думаю, что не видел еще ни одного американского фильма, не отражавшего так или иначе католическую идеологию.
Разумеется, католики были не так глупы (в их собственном понимании, конечно): подавление не было статическим процессом, но всегда динамическим, направленным к тотальному контролю, либо отступавшим перед той силой, которую четко обозначили французские интеллектуалы: Желанием. Шекспир вопрошал, как может выжить хрупкая словно цветок красота, а Теннеси Уильямс отвечал ему в Королевском пути, что в горах цветы растут и сквозь камни. Зов «Цветочной силы» в 60-х можно было также назвать Силой сосцов. Эти нежные бутоны прорвались сквозь твердыню репрессии, и Желание начало сотрясать стены городов. С экранов зазвучала наконец настоящая, живая речь; тело начало обнажаться, медленно, но верно сбрасывая покровы стыда и лицемерия; начали появляться топлесс-клубы; негры восстали против нищеты, студенты против скуки и рутинной учебы; даже самые верные граждане начали протестовать против бессмысленной войны (но когда эти верноподданные возражали против нее на тех же позициях?); индейцы очнулись от депрессии, в которой пребывали после последнего поражения в Вундед-Ни[26] и снова начали агитировать в свою защиту; мятежи, в конце концов, стали происходить в тюрьмах, армии, на флоте, вовлекая даже офицерский состав Военно-воздушных сил. По терминологии Фредерика Перлза, люди прекратили скрывать свое недовольство и начали предъявлять претензии — и многие из них во всеуслышание заявили, что пойдут на любые крайности, чтобы добиться желаемого. Но уже в конце десятилетия «Безумцы Иисуса», феминистки и молчаливое большинство пребывало в панике, отчаянно пытаясь восстановить хоть какие-то остатки разрушенных ими же стен, традиционно удерживавших цивилизованное человечество на краю бездны, в которую оно постоянно рискует свалиться. Об этом писал консервативный историк Курт Вогелин, когда упоминал о гностиках, мечтавших о царстве небесном на земле, не откладывая его на посмертное существование. Вогелин говорит, что гностическая ересь лежит в основе всех радикальных течений, и он, скорее всего, прав. Вся современная история — это история противостояния Власти и Желания: власть требует подчинения, Желание же требует удовлетворения.
Мы уже достигли той точки, когда серьезные ученые люди с кучей степеней за плечами, братья мои — философ Герберт Маркузе в Эросе и цивилизации, классицист Норман Браун в Жизни против смерти — повернули оружие Фрейда против него же. Особую роль тут сыграли введенные венским мудрецом принцип реальности и принцип удовольствия, отражавшие вечное диалектическое противостояние между двумя силами, когда желание требует от нас немедленного удовлетворения, а реальность всегда предупреждает нас о возможных последствиях рискованного поступка. Это в целом нормально и обсуждать тут нечего, однако Фрейд застрял на каких-то сомнительных условиях и ограничениях, которых мы и не искали. Оказалось, что его принцип реальности подразумевает в том числе подавление, не оправдываемое никакими реальными угрозами вообще, исключая, разве что, дискомфорт при столкновении с остатками его собственного викторианского суперэго. Мастурбация это не объективный вред; супружеская измена, которая, предположительно, может довести даже до убийства в некоторых случаях, иногда пойдет лишь на благо; гомосексуальные связи опасны только при отсутствии презерватива, и если партнер болен СПИДом. Насколько вообще правомерно говорить о принципе реальности при том подавлении всего и вся, что мы наблюдаем каждый день?
Именно в этом суть споров о так называемом Сознании III. Зеленеющая Америка Чарльза Райха мгновенно стала бестселлером — даже несмотря на тот факт, что большинство отзывов были на редкость враждебными. Успех этой книги был в том, что Райх озвучил то, наступления чего многие ждали (или боялись) — его Сознание III было возвращением оральных ценностей, любви и нежности, подавляемых на Западе в течение вот уже трех тысяч лет. Как и Маклюэн с его электронной мистикой, Лири с кислотным Дзен («Ты Бог. Помнишь об этом?»), как Браун и Маркузе с концепцией неограниченной свободы, идеи Райха чрезвычайно важны, не важно, прав он в конце концов или нет. Он определил, что то чувство головокружения, которое многие из нас испытали в шестидесятые, еще и сейчас учит нас тому, что многие вещи, что мы мнили вечными, на самом деле лишь проскальзывают мимолетно перед нашим взором. Та злоба, с которой критики обрушиваются на Райха (а также Маклюэна, Лири, Маркузе и Брауна) свидетельствует о глубоком подсознательном страхе того, что эти еретики окажутся правы.
Позволю себе процитировать типичные нападки феминисток на Райха на примере книжки Нэнси МакУильямс Спор о Сознании III:
Для мужского шовинизма искренняя любовь к человечеству, свободная чувственность и спонтанное самовыражение лишь маски, коварно скрывающие подлинную суть. По сравнению с тем, чем занимаются Норман Мейлер и Лайонел Тайгер, это просто детские игрушки. Далее, такая идеология представляет нам искаженный взгляд на то, что такое личность, любовь, секс, и какие типы обществ подходят для воплощения той мудрости, которую Райх так горячо отстаивает…
Что же это за любовь ко всему человечеству без разбора, разрешающая страдания и террор с безжалостной невозмутимостью психопата? Вероятно, мы все медленно погружаемся в куриный бульон Эроса, сваренный мистером Райхом…[27]
В таком же ключе один писака из консервативного National Review как-то сказал, что трое самых опасных мужчин в Америке это не Хьюи Ньютон из партии Черных Пантер, никакие коммунисты, социалисты или анархисты, или даже застарелые пацифисты типа Дэйва Деллинджера, а — угадайте, кто? — Тимоти Лири, Маршалл Маклюэн и Норман Браун. Как избежал этого списка Чарльз Райх, остается загадкой, хотя он очевидно должен там присутствовать. «Я принимаю мои желания за реальность», один из слоганов французского студенческого восстания 1968 года, был скрытой отсылкой ко всем четырем авторам, причиной мессианских ожиданий для их поклонников и реального, видимого, террора для их критиков. Вся наша цивилизация базируется на этой обратной теореме: Твои желания неосуществимы. Смирись. Подчинись. Прими это.
26
выступления защитников прав индейцев в 1973 году в поселении Wounded Knee —
27
Нэнси Р. МакУильямс. «Райх и женщины»/ Спор о Сознании III, ред. Филипп Ноубл (New-York, Pocket Books, 1971).