— Перестань плакать, дай мне одеяло, чтобы укрыть ее, и позови тетушек.
Все женщины сбежались, и я возвращаюсь, чтобы сесть рядом с бабушкой. Она в сознании, говорит, молится за меня:
— Будь всегда мужественной. Пусть милосердный Господь поможет тебе, пусть он благословит тебя…
Речь сначала отчетливая, потом молитва превращается в бормотание и голос совсем слабеет. Взрослые думают сначала, что это простое недомогание, дедушка пытается успокоить ее, ободрить детей. Две мои кузины сели у изголовья кровати, и бабушка еле слышно молится теперь за нас троих, детей, которых она воспитывает.
— Будьте всегда послушными и уважительными, какие вы со мной. Я молюсь, чтобы вы всегда были дружными. Сохраняйте семью…
Голос совсем слабеет, она теряет сознание. Женщины кладут ей на лоб холодный компресс, массируют ноги. Вся семья теперь рядом, чтобы заботиться о ней, приготовить мази, все то, что могло бы ей помочь. Но в чем? Почему она упала так внезапно в пятьдесят пять лет? Я никогда не узнаю этого.
Была пятница. Никто не думал везти ее в больницу. Медицинская помощь тогда, да и в наши дни в Сенегале была и есть труднодоступной и очень дорогой. Дедушка, однако, послал за главным врачом Тьеса (родственником семьи), но не сказал о серьезности состояния бабушки, и врач, наш дядя, пришел только к вечеру.
Он показался мне очень недовольным, когда вежливо обращался к дедушке:
— На этот раз я отвезу ее в больницу, не послушаюсь тебя!
Дедушка никогда не ходит в больницу, когда с ним что-нибудь случается, вероятно, из-за своих корней — он пеул и сонинке — или из-за неверия в возможности других людей. И поэтому мне кажется, что у бабушки уже были приступы раньше.
Я хотела бы сопровождать ее в больницу и ухаживать за ней, но детям это не положено. Только другие жены дедушки могли заботиться о ней там. Когда кто-либо попадает в больницу, член семьи обязан быть с ним, чтобы помогать персоналу.
Без бабушки я чувствую себя потерянной. Я не засну этой ночью.
Вечером в субботу, около восьми часов, две другие бабушки, выходя из такси, закричали: «Фулей умерла!»
Я сижу на крыльце возле комнаты бабушки, и этот крик запомнился мне навсегда. Я впервые в жизни оказалась перед лицом смерти. Бабушка Фулей — моя опора. Я не очень хорошо знаю родную мать: она очень рано передала меня бабушке на воспитание.
Дедушка возвращается в ее комнату один, он должен долго молиться, прежде чем выйти, чтобы попросить женщин прекратить плакать.
— Плач ни к чему не приводит, это нехорошо. Упавшие слезы, как кипяток, льются на ее тело. Лучше молиться за нее!
Эта традиционная формулировка, услышанная мной впервые, предназначена для того, чтобы успокоить плачущих женщин.
Пустота. Первая несправедливость, которую я сознаю. Почему она? Почему она уходит? Бабушки прекрасно понимают наше отчаяние — мое и моих кузин, трех маленьких девочек, которых она воспитывала, только что потерявших опору в жизни. Бабушки пытаются утешить нас, но безуспешно.
Вчера комната бабушки Фулей была уже пуста, и она останется пустой. Я чувствую только это — пустоту — и пытаюсь заполнить ее слезами. В воскресенье утром бабушку привезли из больницы домой, поскольку нужно быстро приступить к погребению.
В шестидесятые годы телефона еще нет. Нужно написать список имен близких родственников и отнести на национальное радио, которое огласит его на следующий день. Каждый член нашей семьи должен быть информирован о кончине родственника.
Даже сегодня в Сенегале можно услышать такого рода объявления. Кем бы вы ни были: министром, президентом, директором или самым бедным крестьянином, — каждый человек равен перед смертью. И вся семья — а она очень многочисленна в родовой деревне — должна знать о несчастье.
Я уже слышала такие воззвания, не очень обращая на них внимания. И уже видела прохождение траурных процессий, идущих к мечети. Но в шесть или семь лет смерть еще виртуальна, она касается только других и далека от реальности.
На этот раз имя бабушки сотрясает радиоволны, сообщается, что Бог призвал ее. Я слышу объявление в полдень пасмурным весенним воскресеньем. Я больше не пойду с ней в поле, она больше не понесет меня на спине. Когда мне было пять или шесть лет, она стала брать меня с собой, иногда верхом на осле, иногда неся на спине. У меня был свой маленький инвентарь — даба, которым я копала землю, выкорчевывала сорняки вокруг арахисового дерева. Но зачастую я отдыхала под деревом. На одном из полей рос хлопчатник, на другом — один из видов акации, на третьем — пеет, огромный, такой же большой, как баобаб, но с вечнозелеными листьями и дающий очень горькие, несъедобные плоды. Из его листьев делают отвар для массажа, принимают при усталости или простуде. Я бегала по полям, отдыхала под деревом, а потом снова бралась за свой инструмент на пять минут.
— О! Как же я устала, бабушка…
Она носила меня на спине еще совсем недавно, и дедушка говорил ей:
— Ты сошла с ума! Этому ребенку уже семь лет!
Однажды меня угораздило попасть под велосипед перед дверью нашего дома, и бабушка носила меня почти весь день. Все смеялись, даже дедушка:
— Если завтра у тебя будет болеть спина, не приходи жаловаться!
Женщины завернули ее тело в семиметровую белую ткань. Так его перенесли на носилках до мечети. Мужчины остались на улице и молились. Семья снимает набедренные повязки, церемониальные одежды ручной работы. Ими покрывают потом тело, чтобы перенести его на кладбище. Затем повязки забирают обратно.
Дедушка принес немного песка с могилы, а какая-то женщина сказала нам:
— Вы трое положите этот песок в ведро с водой и обмойтесь.
Наши головы покрыли повязками, которые сопровождали бабушку до могилы. Мне объяснили позже смысл этого ритуала: пусть боль стихнет, пусть кошмары не преследуют нас, но пусть покойник останется в нашей памяти.
Сестра бабушки, жившая в Конго, не смогла присутствовать на похоронах и приехала только несколько дней спустя. Покойника в Африке нужно похоронить сразу же. Дедушка был очень строг: нельзя оставлять тело в доме, проводить пышные церемонии в течение многих дней, как в иных семьях. Ему приходилось говорить: «Теряя кого-то, ты теряешь свое состояние».
Когда сестра бабушки приехала, меня уже записали в школу. Через несколько недель она должна была уехать к себе с моими двумя кузинами, ее дочками. Для нее было естественно, что я буду жить с ними, потому что после ее сестры, которая воспитывала нас троих, заняться нами предстояло именно ей. Бабушка Фулей начала наше образование, ее сестре, согласно традициям, предстояло его закончить.
После смерти бабушки я все чаще нахожусь у своей мамы, на другой стороне улицы. Ситуация несколько щекотливая: ни мать, ни отец не знают, как деликатно отклонить передачу меня этой женщине. Мой папа ответил ей тогда, что я уже записана в школу с сентября и приеду к ней на следующие школьные каникулы.
Мне кажется, мама хотела меня оставить при себе, так же, как и мой отец. Несмотря на то что папа много работал и часто отсутствовал, он много времени посвящал детям. Поскольку родители не могли прямо заявить о том, что не намерены позволить дочке уехать, они деликатно говорили о школе как о поводе. Мама придавала большое значение тому, чтобы ее дети, мальчики и девочки, получили образование, поскольку сама была неграмотной. Это избавило меня от возможности очутиться в маленькой деревне в восьмистах километрах от Тьеса, по течению реки Сенегал, там, где нет школы и где я никого не знала, кроме двух кузин и младшего брата дедушки, время от времени приезжавшего навестить нас в Тьес.
Мне было страшно ехать туда. Я хотела остаться в семейном кругу, с родителями. Бабушка Фулей умерла, но была еще мама моей мамы. Клан бабушек, таким образом, был все же внушительным. А еще я обожала дедушку. Когда я просила у него денег на конфеты, он никогда не отказывал, даже если его ответ был таким:
— Только одну монету! И убирайся! Ты думаешь только о конфетах. А ты знаешь, как достаются деньги? Скоро час обеда. Если ты съешь конфеты сейчас, то не захочешь больше есть.