Спасение от него было незатейливым, но проверенным и надёжным. Достаточно надеть солнцезащитные очки а-ля «шериф» и наглухо закупорить уши прозаической ватой или чем-нибудь подходящим. Этих мер хватит, если ты находишься на воздухе, правда — не более двух-трёх часов. В течение которых лучше всего найти убежище понадёжнее. Если же ты обретаешься в помещении с затемнёнными окнами и достаточно плотными стенами, то можно обойтись и без этого. Затыкать чем-либо рот было необязательно. Чем обусловлена такая избирательность Всплеска в защите от себя, ублюдочного, никто сказать не мог. Действует — и хорошо…
Митрич, которого неизвестно какая взбалмошная и циничная удача взасос поцеловала прямо в темечко, последние двадцать пять календарей был почти полностью парализован. Как отчасти поэтично выражался сам Митрич, «я прошёлся по краешку Всплеска». По какой-то странной прихоти в один из первых серьёзных Всплесков его, судя по всему, действительно зацепило самым краешком. Не накрыло полностью, а лишь кольнуло, притронулось. Оставив целой и невредимой голову и почти напрочь забрав остальное здоровье. Дав взамен способность стопроцентно предчувствовать за несколько дней Всплеск любой силы и протяжённости.
Так называемые «плескалки», плотные желеобразные субстанции непонятного окраса, размером с большое яблоко, порождённые всё тем же Сдвигом, тоже обладали возможностью улавливать приближение Всплеска, но максимум за десять минут и с вероятностью в пятьдесят процентов. При возможном наступлении проклятой аномалии «плескалки» начинали яростно менять цвет, уподобляясь засунутой в стиральную машину радуге. Но Митрича не могло заменить ничего, даже все «плескалки» Материка вместе взятые. В Суровцах они считались лишь дополнительным подтверждением его прогнозов.
Порождениям Сдвига Всплеск не вредил, скорее всего, потому, что вся эта компания была из одной упряжки. А может, просто по причине того, что хуже там быть уже просто не могло. Как бы парадоксально это ни звучало.
Никто не знал имени «индикатора», который ссылался на полное беспамятство во всём, касающемся его прошлой жизни. Для всех он был просто Митричем. И откуда к нему прицепилось это прозвище, не помнил уже практически никто. Митрич — и ладно…
— Что-то вы, милостивый государь, нынче невеселы! — напряжённо пошутила Лихо, пытаясь чуть-чуть смягчить взгляд Митрича. — Неужели всё так запущено в королевстве суровцевском?
«Индикатор Всплеска» помедлил, сухие тонкие губы шевельнулись:
— Присядь…
Лихо гибко присела на краешек дивана, внимательно глядя на собеседника, но, по возможности, стараясь не встречаться взглядом напрямую. Ей было жутковато. Гнетущий вид Митрича неумолимо перевешивал все сегодняшние шокирующие новости и незаурядные стычки с недружелюбной фауной Материка.
— Ты знаешь, кем я был до Сдвига? — Вопрос, заданный Митричем, наглухо отсутствовал в перечне вопросов, которые Лихо готовилась услышать.
— Кем? — Блондинка глупо улыбнулась, вяло надеясь, что это была какая-то не поддающаяся логике шутка. И сейчас Митрич хрипловато, неподражаемо хохотнёт, давая понять, что Лихо пора снимать с ушей щедрую порцию элитной лапши.
— Я был пушером… — Калека сказал это очень тихо. Как будто с усилием выдавливал из себя то, что хранилось внутри его души давно и безвылазно, кровоточа и садня. Но Лихо услышала.
— Кем?!?
— Пушером. Продавцом наркоты. Дури. — Голос Митрича окреп, словно нарыв в душе лопнул, и ему стало легче выпускать наружу эти слова. Но он по-прежнему говорил не очень громко — не хотел, чтобы этот рассказ был услышан в соседней комнате. Он предназначался только для двоих.
— Я всё помнил. Всегда! — твёрдо сказал «индикатор Всплеска», предупреждая готовый вырваться у Лихо вопрос. — Всё, до последней мелочи. Не так, конечно, как Книжник… Но достаточно.
Лихо растерянно смотрела на него, теперь уже не отводя взгляда, как будто откровение «индикатора» придало ей силы. Смотрела, пока ещё не способная состыковать жёсткое начало разговора с тем, что она хотела узнать. Митрич прикрыл глаза, но губы продолжили шевелиться, выталкивая в пространство долго скрываемую правду:
— Я сажал людей на иглу, на «колёса», на всё, что давало кайф. Делало существование веселее. Мне нравилась такая жизнь. Это сейчас я понимаю, что был законченной мразью, подонком, гнидой… А тогда мне казалось, что вся жизнь будет праздником, ко мне уже присматривались люди посерьёзнее, впереди светил подъём, шикарная жизнь.