Так прошла целая неделя.
Только раз я в лицо спросил:
– Где машинное масло? Мне кое-что смазать надо.
Перец зыркнул сначала в пол, потом на меня:
– В сарае бутылка.
Догадался про мой решительный намек. Но выдержка его не подвела. Так и меня ж не подвела.
Я часто наведывался к своей заветной вербе, просиживал подолгу, смотрел на деснянский ледоход, целился в тусклые глыбы, которые незаслуженно отдавали серебром на солнце. Целил твердо, но выстрела не производил – из соображений конспирации.
Кое-как обращаться с оружием меня научил Рувим во время нашего несчастного путешествия из Остра в Чернигов. На месте горячих боев он нашел маузер и таскал его с собой в целях защиты. На мои просьбы стрельнуть Рувим постоянно отвечал отрицательно – жалел патроны. Было их там всего три.
Рувим удостоверил меня сразу:
– Для тебя, для меня и третий для нас обоих на добавку.
Я поправил, что сначала можно троих беляков или струковцев положить, а потом убежать. И к тому же – почему он начал считать с меня, а не с себя?
Рувим махнул рукой:
– Считать надо всегда с малого, с того, кто сам себя убить не способен. Я за тебя отвечаю, я тебя и убью в случае чего.
Я тогда хотел убежать от его кровавой и лютой несправедливости, но сил не оказалось. Потом как-то выветрилось.
Маузер некоторое время хранился под подушкой на топчане Рувима в больнице, дальнейшую судьбу его я не знал. Во всяком случае, мне не попадался, как я ни шуровал по разнообразным местечкам в больнице, где могли бы быть Рувимовы вещи любого медицинского назначения.
Тут, на вербе, много жалел, когда перебирал в памяти тот маузер. Было б теперь у меня два оружия.
И если б тогда с-под Волчьей горы выходил такой мостище, а не хлипкие доски над речкой Остёркой, моя судьба разложилась бы передо мной по-другому. А прямо говоря – иначе.
Первым все ж таки не выдержал Перец.
У меня на душе светился праздник – меня приняли в комсомол.
А Шкловский мне и говорит вечерком:
– Я из Чернигова уезжаю в ближайшее время и крайне надолго. Дом этот – не мой, живу по договоренности. Так что ты или к Рувиму возвращайся, или я не знаю как. – И смотрит с значением. Причем явно с плохим.
Я отвечаю:
– Куда вы, туда и я. Мы ж теперь родные насовсем. Но честно говоря, мне еще в Чернигове хорошо. Так что вы тут пока побудете, конечно. Что ж вы, хлопчика босоногого бросите? Нет, не бросите.
Шкловский налился красной злостью:
– Ничего себе – босоногий! Ты если на базаре свое шмотье продашь – год сможешь хлебом обжираться. Не говоря про то, что люди работают своими руками-ногами в таком возрасте. На подхвате где-нибудь или как. Ты у меня на шее сидишь и слазить не думаешь.
– Правильно утверждаете, товарищ Шкловский. Сижу. Учусь, получаю знания. Вот, в комсомол вступил. С шеи могу и слезть. Мне ваша шея медом не намазанная. Вы меня сами на нее посадили. Чтоб я про вас молчал что не нужно. И я молчал. Так мне и дальше молчать? Как скажете, товарищ Шкловский?
Шкловский перешел на другой лад:
– Давай начистоту. Дом правда – не мой. Уехать мне надо – тоже правда. Ты мне услугу оказал – тоже так. Что ты еще хочешь, чтоб нам разойтись по-доброму?
Я удивился внутри себя. Мне ставит условия человек, про которого у меня есть такой козырь, что ого-го! Мне ставит условия человек, который, возможно, контра! У меня его тайный револьвер, у меня его подельница – Розка накрашенная! Капланские планы ихние у меня как на ладони или даже в кулаке!
– Вы что, товарищ Шкловский! Вы учитываете, что я есть честный свидетель вашей враждебной деятельности? Я свою жизнь под риск поставлю, только чтоб вывести вас на чистую воду! С револьвером, например…
Перец побелел.
– С каким таким револьвером?
– А с таким револьвером, что вам Розка ваша приперла и в мусорную кучу заховала. Вы мою спину и остальное увидели и чкурну́ли в темноту. Но ничего… Товарищ Ракло свой рушничок узнает, который Розка с дома вынесла. Мотала-мотала в рушничок оружие, дура, чтоб вы свои ручки не захолодили, когда вытаскивать его будете…
Я говорил дальше и дальше, сильней и сильней, и видел, что Шкловский смотрит на меня как на сумасшедшего без ума и соображения. Он отступил назад, к двери. Я как раз красиво стоял, с протянутой вперед рукой, вроде тянул ее к его совести.
– Лазарь, ты что? Успокойся, Лазарь! Какое оружие? При чем тут Ракло?
Вдруг мне открылось через выражение глаз Переца, что он говорит правду. Удивление и испуг играли на его лице с полной откровенностью. Мне мое сердце подсказало. И моему сердцу стало плохо.