В некий день, услаждаясь блистательным пиром,
Царь ворота веселья раскрыл перед миром.
И на царском пиру, теша радостный взгляд,
Разместился чангистов сверкающий ряд.
Лишь один из певцов этой праздничной ночи
Привлекал Повелителя зоркие очи.
Был он в радужной ткани, в прекрасной ваши.
Семь цветов ее были весьма хороши.
Вкруг одежды, что блеска являла немало,
Государево сердце с отрадой витало.
Хоть одежды прекрасной сияли цвета,
Да подкладка была из простого холста.
Но певец понапрасну был в твердой надежде,
Что не скоро пропасть этой пышной одежде.
К ткани прядала пыль, к шелку ластился дым,
И наряд постарел. Стал он словно седым.
Улыбнулись друг другу уток и основа,
И певец быть нарядным не мог уже снова.
И одежду он вывернул кверху холстом,
Оказавшись в наряде невзрачном, простом.
Искендер, увидав цвет холста некрасивый,
Так промолвил певцу: «О певец несчастливый,
Что с себя ты совлек лепестки своих роз
И облекся в шипы, не страшась их угроз?
Что в дерюге пришел, не в шелку небывалом?
Почему со стекляшкой пришел, а не с лалом?»
И, прижавши к земле лоб склонившийся свой,
Поклялся музыкант Искендера главой,
Что он в том же шелку, что для царского взора
В некий день просиял красотою узора:
«Но ведь стала дырявой одежда моя,
И подкладкою вверх ее вывернул я.
Если б я пред царем был в одежде дырявой,
То нутро разглядел бы увенчанный славой».
И, услышав разумное слово певца,
Несказанно смутился носитель венца.
И певца благосклонным окинувши взглядом,
Одарил он немедля роскошным нарядом.
И сказал он в прискорбье среди тишины:
«От людей наши тайны скрывать мы должны.
Если тайное наше откроется взглядам,
Целый мир переполнится тягостным смрадом.
Если чья-то откроет в грядущем рука
Тот сундук, где румийские скрыты шелка,
Быть ли черным алоэ, хоть мрак его скрыло
От людей серебром, и узором кадило!
Черный пепел узрев, каждый будет готов,
Засмеявшись, блеснуть белизною зубов».
О ТОМ, ПОЧЕМУ ИСКЕНДЕРА НАЗЫВАЮТ ДВУРОГИМ
О певец, подними сердцу радостный звон, —
Те напевы, что звучный таит органон,
Те, что гонят печаль благодатным приветом,
Те, что в темной ночи загораются светом.
* * *
Искендера воспевший в сказанье своем
Так в дальнейших строках повествует о нем:
Он Заката прошел и Востока дороги,
Потому-то его называли: Двурогий.
Все же некто сказал: «Он Двурогий затем,
Что мечами двумя бил он, будто бы Джем».
Также не были речи такие забыты:
«На челе его были два локона свиты».
«Два небесные рога — Закат и Восток
Взял во сне он у солнца», — безвестный изрек.
Услыхал я и речь одного человека,
Что Прославленный прожил два карна от века.
Но Умар-ал-Балхи, пламень мудрости вздув,
Утверждает в своей славной книге Улуф:
В дни, как скрыла царя ранней смерти пучина,
Поразила людей Искендера кончина.
Ионийцы любили царя, и они
Царский лик начертали в те горькие дни.
И художника кисть, чтоб возрадовать взоры,
Начала наводить вкруг Владыки узоры.
Справа, слева два образа возле царя
Начертал живописец, усердьем горя.
Был один из начертанных дивно рогатым,
В золотом и лазурном уборе богатом.
«Светлых ангелов два» — их назвал звездочет,
Потому что он знал, как все в мире течет:
Есть у смертных, что созданы богом, оправа, —
Рядом с ними два ангела — слева и справа.