Искандер-наме

Страшный суд к нам направил гремящие зовы!
Если б раньше, чем это прольется вино,
Было б нашим сердцам разорваться дано!
Каждый волос главы твоей ценен! Я плачу,
Волосок ты утратишь, я — душу утрачу.
Но в назначенный час огневого питья
Не минует никто, и ни ты и ни я.
Я не молвлю: «Испей неизбежную чашу!»
Ведь забудешь, испив, жизнь отрадную нашу.
И не молвлю: «Я чашу твою уберу».
Ведь не должен я спорить на царском пиру.
Злое горе! Лампада — всех истин основа —
От отсутствия масла угаснуть готова.
Но не бойся, что масла в лампаде уж нет.
В ней зажжется, быть может, негаданный свет».
Молвил царь: «Слов не надо. У близкой пучины
Я стою. Жизни нет. Ожидаю кончины.
Ведь не я закружил голубой небосвод,
И не я указал звездам огненным ход.
Я лишь капля воды, прах в пристанище малом,
И мужским сотворенный и женским началом.
Возвеличенный богом, вскормившим меня,
Столь могучим я стал, столь был полон огня,
Что все царства земли, все, что смертному зримо,
Стало силе моей так легко достижимо.
Но когда всем царям свой давал я покров,
Духом был я могуч, телом был я здоров.
Но недужен я стал. Эта плоть — пепелище,
И уйти принужден я в иное жилище.
Друг, тщеславья вином ты меня не пои.
Ключ живой далеко, тщетны речи твои.
Ты горящую душу спасешь ли от ада?
Лишь источникам рая была б она рада.
О спасенье моем помолись в тишине.
Снизойдет, может статься, создатель ко мне».
Солнце с гор совлекло всю свою позолоту,
И владыка царей погрузился в дремоту.
Ночь пришла. Что за ночь! Черный, страшный дракон!
Все дороги укрыл мраком тягостным он.
Только черную мир тотчас принял окраску.
Кто от злой этой мглы ждал бы помощь и ласку!
Звезды, молвивши всем: «На деяньях — запрет»,
Словно гвозди, забили желанный рассвет.
Небо-вор, месяц-страж злою схвачены мглою.
Вместе пали они в чан с густою смолою.
Мир был черен, как сажа, стенал он в тоске
И, казалось, висел на одном волоске.
Таял царь, словно месяц ущербный, который
Освещать уж не в силах земные просторы.
Вспомнил он материнскую ласку. Душа
Загрустила. Сказал он, глубоко дыша,
Чтоб дебир из румийцев, разумный, умелый,
За писаньем по шелку давно поседелый,
Окунул свой калам в сажу черную. Пусть
Он притушит посланьем сыновнюю грусть,
Явит клятвы высокие, явит и стройный,
Чистый слог, слуха матери царской достойный!
Мать! Всем сердцем истаять она не должна!
Пусть бесплодных рыданий не знает она!
И дебир, исполняя царево желанье,
Мир затмил пред очами читавших посланье.
Расщепил он умело добротный тростник,
И лазурь он прорвал и к созвездьям проник.
В лист упругий вошел благовонный напиток.
Стал душистым атласом насыщенный свиток.
Тонких образов круг! Им не видно конца!
Потемнело от блеска в глазах у писца.
Восхваливши того, чье безмерно творенье,
Восхваливши взирающим давшего зренье,
Восхваливши того, кто над миром один»
Кто для всех судия, кто - всему — господин,
Стал писец рисовать на шелку серебристом.
Так он слогом блеснул нужным, найденным, чистым
«Пишет царь Искендер матерям четырем,
А не только одной: мир — в обличье твоем.
Убежавшей струи не поймать в ее беге,
Но разбитый кувшин остается на бреге.
Хоть уж яблоко красное пало, — причин
Нет к тому, чтобы желтый упал апельсин.
Хоть согнет ветер яростно желтую розу,
Роза красная ветра отвергнет угрозу.
Я слова говорю, о любимая мать!
Но не им — только сердцу должна ты внимать.
Попечалься немного, проведав, что ало
Пламеневшего цвета на свете не стало.
Если все же взгрустнешь ты ночною порой,
Ты горящую рану ладонью прикрой.
Да подаст тебе долгие годы создатель!
Все стерпи! Унесет все невзгоды создатель.
Я твоим заклинаю тебя молоком
И своим, на руках твоих, утренним сном,
Скорбью матери старой, согбенной, унылой,
Наклоненной над свежей сыновней могилой,
Сердцем смертных, что к праведной вере пришли,
Повелителем солнца и звезд и земли.
Сонмом чистых пророков, живущих в лазури,
Вознесенных просторов, не ведавших бури,
Сонмом пленных земли, сей покинувших край,