- Как... как ваша фамилия?
Даутов стоял не в тени, - он был еще довольно хорошо освещен последним предсумеречным светом, и Таня любовалась им точно так же, как должна была в эти долгие полминуты любоваться радостно ее мать, и не могла она понять, зачем же мать, вместо того чтобы кинуться к нему, вскрикнув, спрашивает, как его фамилия.
- Фамилия? - переспросил он. - Фамилия моя Патута.
Он сказал это густо, сочно, очень отчетливо.
- Па-ту-та? - повторила Серафима Петровна, как-то подстреленно откачнувшись, и перевела глаза на Таню.
- Даутов! - вскрикнула Таня, подскочив к нему вплотную. - Даутов - ваша фамилия!..
- Нет, Патута! - Он опять слегка улыбнулся и тут же спрятал губы.
Оглянувшись непонимающе на мать, Таня увидела, как лицо матери перекосилось вдруг, и левой рукой она судорожно начала шарить за своей спиной, ища спинку стула, и потом, как-то болезненно-слабо всхлипнув, рухнула на стул.
Патута укоризненно поглядел на Таню, качнул головой и вышел.
V
Через час, в сумерках, совершенно уже плотных, когда лицо матери было укрыто спасительно и мягко, когда она отошла настолько, что могла уже говорить, Таня спросила ее осторожно:
- Ну, хорошо, мама, пусть это какой-то Патута, и я ошиблась... Конечно, если бы он расслышал, что я его назвала "Даутов", а совсем не Патута, ничего бы этого не было... но пусть, пусть такая ошибка с моей стороны, а почему же ты так сразу узнала, что это не Даутов? Ведь он все-таки похож же на того Даутова, который у тебя на карточке?
- Что ты! Как так похож? - живо отозвалась мать. - Во-первых, Даутов был ниже этого ростом!
- Ну, этого я уж, конечно, не могла знать!
- А во-вторых, он, что же, этот твой, - он ведь не старше тридцати лет, а Даутов... ему сейчас верных сорок... Потом он перенес такую массу всяких... всяких... ну, как это?.. всяких лишений, передряг... от них люди преждевременно стареют... У него и тогда были седые волосы на висках, я помню ведь... А этот что же такое!.. Он кто?
- Не знаю, я как-то даже и не спросила... Па-ту-та!.. Ну может ли быть такая фамилия?
- Когда я была девочкой, в Тамбове был книжный, кажется, магазин Патутина... Был Зотова - и был Патутина... Поэтому мне-то фамилия эта не показалась странной: если был Патутин, мог появиться и Патута... украинец, должно быть... Но чтобы ждать... ждать столько времени... так быть уверенной, что он здесь... и в результате - какой-то... Какой-то Патута! - И она опять поднесла мокрый платок к глазам.
- Мама, а если его убили где-нибудь на фронте? - спросила Таня.
- Да, могли убить, конечно... Он, разумеется, шел в самые опасные места. Могли.
- А если он, мама, жив, то почему же нам его не найти?
- Как же его найти?.. Конечно, я бы хотела, я бы очень хотела.
- Мама, я попробую! Я, может быть, его найду!.. Вот теперь я уж знаю, какого он роста и сколько ему лет, а то ведь я и этого не знала.
- Ну где там ты его найдешь!.. Хотя Даутов - это не иголка в возу сена, разумеется, - он должен занимать теперь какое-нибудь видное место!
- Вот видишь!.. Этот Па-ту-та, он так себе какой-то! Я ведь тебе говорила утром. А Даутова можно найти, можно! Я попробую!
Мать притянула ее к себе, поцеловала влажными тонкими губами в лоб, пригладила волосы и сказала тихо:
- Закрывай окно, пора зажигать лампу... Этот Патута теперь над нами смеется, над глупыми... Пусть смеется.
- Ничего, ничего, мама! - горячо зашептала Таня ей в ухо. - Я тебя уверяю, - я когда-нибудь все-таки найду Даутова!.. А если он убит, то я узнаю - где!
1934 г.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ЗАГАДКА КОКСА
ГЛАВА ПЕРВАЯ
I
Человеку этому, которого зовут Леней, ровно два года пять месяцев. Волосенки у него желтые, торчат вразброд: хорошо бы остричь его под машинку. Глаза у него зеленовато-серые, на первый взгляд страшно лукавые, продувные. Нос широкий, не то сплюснутый, не то курносый. Щеки гладенькие, розовые.
Ходить он как-то не умеет - бегает. Коленки у него внутрь, и оттого бегает он смешнейшим образом, как утенок.
Человек этот имеет уже собственность, и большую. У него нянька Марийка - девочка лет тринадцати, Пушок - маленький белый пудель-щенок, и котенок плаксивый, дымчатый, шерсть лезет; потом книжки с картинками, которые он потихоньку рвет, и ящик с игрушками, которые он ломает. Так как и отец и мать его - преподаватели гимназии, то есть у него еще и коробка с большими классными буквами, из которых он знает около десяти штук.
Дядя Черный лежит на диване и читает. Он хотел заехать к своим бывшим товарищам в праздник, когда они дома с утра, но так случилось, что приехал в будни. Теперь они в гимназии. Марийка на кухне, а около него примостился Леня с коробкой букв.
Он вынимает их одну за другой и, облизывая губы и пыхтя, говорит:
- Эта жжы... Жжук... Эта ммы... мму-му-у... Коровка. А эта? Дядя, а эта? - и показывает твердый знак.
Дядя Черный косит глаза, долго думает и говорит с чувством:
- Брось коробку!
- Брось, - повторяет Леня. - А это?
И хвостом вниз он вытаскивает "б", потом "ю", потом роняет все буквы на пол и лезет под стол их собирать.
Дядя Черный не выспался ночью в тесном вагоне. Диван, на котором он лежал теперь, был короткий, некуда девать ног. В голове устало шумело. И хотелось кому-то близкому сказать, что он вообще устал от жизни, что сколько лет уже он бесцельно мечется по жизни, и все один. Но близкого никого не было, и сказать было некому.
В комнате в углу торчала этажерка с книгами, на комоде - зеркало, на стене - круглые часы. У всего был кислый, будничный вид.
Позади за дядей Черным осталась длинная дорога. Вот влилась она, как река в озеро, в человеческое жилье; завтра выйдет и пойдет дальше. Опять вольется в чье-нибудь жилье, - опять выйдет. Пусто, хотя и просторно. А в комнате было тесно: всю ее наполнял маленький человек, которого дядя Черный видел раньше только два года назад, - тогда человек этот был красный, безобразный, крикливый, - и говорил о нем матери:
- Да, малец, собственно говоря... ничего, малец хороший...
Но, чувствуя, что говорит только так, как принято, а до мальца ему нет никакого дела, он для очистки совести добавлял:
- Впрочем, может быть, идиотом выйдет.
Теперь этот малец, круглый, мягкий и теплый, с такими плутоватыми глазенками, совал ему в лицо маленькую игрушку из папье-маше и говорил:
- Уточка!
Потом подносил другую и говорил:
- Овечка!
Вытаскивал третью и говорил:
- Гусь!
- Познания твои ценны, - сказал ему дядя Черный.
Сам он стал дядей Черным только с этого дня, - раньше его звали иначе, но так назвал его Леня, и все забыли, как его звали раньше.
Чумазая Марийка забегала иногда в комнату, ставила в шкаф чистую посуду, которую мыла на кухне, потом уходила, усердно хлопая дверью, а дядя Черный говорил Лене:
- Пошел бы ты, братец ты мой, куда-нибудь - к Марийке, что ли, - а я бы уснул, а? Поди к Марийке!
- Я не хочу, - лукаво щурился Леня.
- Из этого что же следует, что ты не хочешь? Ты не хочешь, а я хочу. И, кроме того, ты теперь тут хозяин, а я гость, а гостям... насчет гостей, братец... долго об этом говорить... Поди к Марийке!
Дядя Черный, - так считалось, - делал в жизни какое-то серьезное дело. Таких маленьких людей, как Леня, он видел только издали, летом. Думал о них добродушно и мирно: "Копаются в песочке". Иногда случалось погладить малыша по голове и сказать при этом: "Так-с... Ты, брат, малый славный, да... А тебя собственно как зовут?" Повторял: "Так-с... Это, братец ты мой, хорошо". И уходил. Но здесь в первый раз случилось так, что уйти было нельзя.
Он перешел было в другую комнату и улегся на койку товарища, отца Лени, но Леня пришел и туда, достал валявшийся под шкафом кусок канифоли и засунул в рот.
- Фу, гадость! Брось сейчас же! Нельзя! - поднялся дядя Черный.
Зачем же? Леня совсем не хотел бросать. Пришлось встать и вырвать насильно. Леня залился слезами.
- Да, поори теперь!.. За тобой если не смотреть, ты и половую тряпку съешь, - свирепо говорил дядя Черный.
Мельком поглядел на себя в зеркало и увидел такое донельзя знакомое, свое лицо, что отвернулся.