Даутов присел на колени, не выпуская из рук Тани, и начал добросовестно рассматривать траву, наконец сказал:
- Признаться, в ботанике, да еще в такой незнакомой местности, я, брат Таня, гораздо меньше силен, чем в петрографии... Но думаю я, что это... солончаковая трава, - да... солончаковая... Потому что растет она, видишь ли, только здесь, около соленой воды, а там, повыше, я ее нигде не встречал... солончаковая.
Таня беззвучно шевельнула губками, стремясь повторить длинное, трудное слово, вздохнула и вот уж указывала куда-то еще в сторону:
- А это что?
Так носил ее Даутов с четверть часа вдоль пляжа, пытаясь возможно добросовестнее и обстоятельнее отвечать на ее неистощимые вопросы, в то время как Серафима Петровна мечтательно созерцала морскую гладь и синь и думала над его недавними словами. А когда негромким голосом своим, приставив руки ко рту, позвала девочку мать и пришлось идти к ней, Даутов говорил восторженно:
- Вот из-за таких малютошных мы тоже будем вести борьбу с кем угодно! Даже с их матерями, - прошу меня извинить, я не говорю о вас лично! Мы не позволим, нет, набивать такие пытливые головенки всякой чепухой и вздором! Мы - хозяйственны, - это прежде всего. Мы учитываем в каждом человеке, даже самом маленьком, прирожденную пытливость и не будем давать вместо хлеба камень!.. Мы отлично знаем, какая это сила - воспитание молодежи!.. И здесь наша победа в первую голову обеспечена. Мы с вами тоже получили воспитание-образование, и что же в результате? В результате вы совсем не знаете, что у нас за партии, и вообще вы "не политик"; я очень поздно все-таки сбросил с себя всякий мусор, которым меня набили, а другие... другие пошли геройствовать на войну, получать кто крест на тужурку, кто крест на могилу... зачем им это? Это - результат воспитания, то есть пропаганды в школах... Подумать только: шли на смерть, шли на увечья, как стадо баранов, не рассуждая, не протестуя!.. До чего это позорно! До чего это совсем не похоже на человека!.. Человек еще не начинался на земле, - вот что надо сказать! Это мы, мы начнем на земле новый исторический период период человека!.. Вы только подумайте - уж не сестер милосердия посылают на фронт, а ударные женские батальоны формируют... И идут, идут ведь, вот что главное! Вы женщина, - разве вам это не противно? Вы скажете: сумасшествие... Нет, это - воспитание!
Очень горячо говоря это, Даутов не выпускал из рук Тани, и Серафима Петровна сказала, не улыбнувшись:
- Смотрите, вы увлечетесь и мне ее задушите! Или сделаете ораторский жест, как на митинге, и полетит она, бедненькая, на песок!
Даутов сел с нею рядом, но выпустить из рук и передать матери Таню ему все-таки не хотелось, а Серафима Петровна вдруг сказала:
- У меня была нянька, простая деревенская девчонка лет пятнадцати... Не знаю, скучно, что ли, ей было со мной, - мне тогда лет пять было, - только что же она выдумала себе для забавы? Рожи мне корчить!.. Да ведь какие рожи ужасные! Самые необыкновенные... Во сне такие никогда не приснятся... Вы себе их и вообразить не в состоянии. Глаза она как-то выкатывала, рот делала косяком, - ужас!.. Да еще и пальцы скрючивала, как звериные когти или орлиные, что ли... И вот этими пальцами, скрюченными, медленно так ко мне подбирается, к самому лицу, и зубами щелкает... что это у нее за фантазия была, - не понимаю. Я ей и конфет, какие мне мать давала, и игрушки, и даже деньги мелкие, какие мне дает, бывало, отец на мороженое, когда мы с нею гулять идем, - все ей отдавала, всячески ублажала, чтобы она только рож таких страшных не делала, потому что трясусь я, конечно, от страха... Нет, ничего я с ней поделать не могла! Упрашиваю, плачу, прошу всячески: "Маша, ты не будешь?" - "Нет, говорит, пойдем". А сама, чуть только отведет меня подальше, видит, что никого нет, и начинает рожу за рожей... Да еще и запугивает: "Смотри, никому не говори, а то вот тебе за это что будет!" Да такую вдруг ужасную скорчит харю, что я ничком падаю и ногами болтаю... Так ведь перевернет же: "Не падай ничком, а смотри!" Вот инквизиторша какая была... Спасибо, мать сама заметила это и ее прогнала. И вот я теперь вспоминаю об этой няньке, и хоть бы вы мне сказали, по каким же побуждениям она это делала?
- Больная, конечно, была девчонка, - сказал Даутов, не понимая, зачем это было ему рассказано.
- По-видимому, так... Нянька может быть глупая, или очень старая, или безнравственная, или пьяница, - мало ли какая может быть нянька? Потому я никаким нянькам Тани своей не доверяю... Но вот вам, мало мне знакомому мужчине, я бы, пожалуй, доверила свою девочку на целый день... Потому что вы хотя и занимаетесь крутым таким делом, как революция, но душу имеете мягкую... Правда, мягкую?
- Не знаю, что такое душа... Может быть, и правда... - усмехнулся Даутов. - А что касается Тани, - я бы сказал, что готов с нею возиться все те две недели, какие мне еще здесь остались.
И Серафима Петровна, очень похорошев вдруг, заговорила оживленно:
- У меня была знакомая, она тоже сидела с маленькой девочкой где-то на пристани. У девочки было игрушечное ведерце. Катала она его по пристани, и вот скатилось ведерце в воду. Был здесь же один незнакомый ей военный. Тут же он выхватил шашку свою и поддел ведерце за дужку. На этом они и познакомились: он был холостой, она - вдова. Понравились друг другу и поженились благодаря такому глупому случаю... Но вы не думайте, пожалуйста, что я рассказываю это с какой-нибудь целью! Так просто, я это вспомнила ни к чему...
И она вся зарделась и, чтобы не то объяснить, не то попытаться скрыть неловкость, добавила:
- Я не знаю, как вы на каторге могли вытерпеть!.. Ну, ссылка еще так-сяк. Все-таки ходили вы на свободе, и если бы вам побольше присылали денег...
- Да, вот в Ялани, помню, - желая ее выручить, перебил Даутов, ссыльные устроились не так и плохо: даже открытки цветные у всех были приколоты булавками по стенам... Книги у них были, газеты... Косить у чалдонов им не приходилось...
- Вот видите!.. А каторга - это уж я не знаю... Я бы, кажется, голову там себе о каменные стены разбила или с ума бы сошла!
- Привыкли бы! Человек ко всему привыкает. Но, конечно, было почти невыносимо гнусно.
- И вы, отлично зная, какому подвергаетесь риску, все-таки вели свою пропаганду после ссылки!
- А как же иначе?
- Я бы, если уж удалось бы мне бежать из ссылки, сидела себе где-нибудь в самой глухой глуши, и чтобы никто меня не видел!
- Что вы! Это вы так только говорите! Вы просто никогда не видели близко ни одного партийца. А что касается каторги за антивоенную пропаганду, то это я ведь еще дешево отделался: свободно могли повесить.
- Знаете ли что? Вы - герой! - сказала она серьезно.
- Ну вот еще, какое же это геройство!
- А что же это такое, если не геройство?
- Порядочность, я думаю, - и только.
- Значит, я непорядочна?
- Нет, вы просто... не сталкиваясь с этими вопросами раньше, не думали над ними...
- Вы ко мне снисходите!
- Но вам ничто не мешает, ничто не препятствует заняться ими теперь.
- Теперь зачем же, когда все уже сделано и кончено без меня!
- Не кончено, - что вы! Только еще началось, а совсем не кончено!
- Ну, все равно, - вы скоро все это кончите.
- Неизвестно, скоро ли... Хотелось бы, конечно, поскорей.
- Это кто? - вдруг твердо указала на море Таня.
- Это? Вон там плывет черненькое?
- Да. Это... кто?
- Это гагарка. Она всегда плавает одна.
- Почему же она любит одиночество? - спросила Серафима Петровна.
- Да вот, почему?.. Бакланы, чайки - эти всегда стаями, а эта... совсем лишена социальных инстинктов.
Так часто говорили между собой Даутов, Серафима Петровна и Таня на берегу голубого летнего моря.
Как-то, когда день был особенно красив и задумчив, сказала учительница из Кирсанова революционеру Даутову с какою-то даже горечью в голосе:
- Ну, хорошо, а красоту, вот эту красоту кругом нас, вы ее чувствуете или нет? Что-то вы мне ничего об этом не говорили!
- Признаться, в первый день, как сюда я приехал, чувствовал, очень чувствовал... Весь день ходил один, куда только мог, и был как шальной... Даже спал потом плохо.