- Не надо, - говорит Леня.
- Гм... Только было я разошелся, а ты: не надо.
Дядя Черный присмотрелся к Лене: ресницы у него были мокрые.
- Плакса ты, однако. Давай лучше картинки смотреть.
Леня сидит насупясь; болтает ножонками.
Дядя Черный смотрит на Леню и думает, что вот первый раз в жизни на таком маленьком лице он видит: осела тысячелетняя мысль.
В стареньком журнале, истерзанном и желтом, картинки то прожжены папиросами, то закапаны чернилами, но кое-что разобрать можно.
- Вот гулянье... извозчики едут, собачки бегут, - добросовестно объясняет дядя Черный. - А это девочка с книжками, учится... жжы-жук... ммы-коровка... Леня знает, а она нет... вот идет учиться... А это дяди яблоки собирают... сладкие-рассладкие... А вот речка.
- А лодочка? - живо спрашивает Леня.
- А лодочки нет. Вот беда: речка есть, а лодочки нет. Ну, сейчас будет.
Дядя Черный перевертывает несколько страниц и находит лодочку. Только это какая-то большая морская баржа; на палубе борьба: лежит, скорчившись для защиты, какой-то человек, а другой занес над ним ногу в толстом сапоге - вот прихлопнет.
- Вот тебе и лодочка, - видишь: один дядя лежит, а другой его сейчас ногой в живот - хлоп!
- Не надо! - говорит Леня.
Несколько времени он молчит, потом добавляет:
- Еще лодочку.
- Еще лодочек пока нет, а тут, смотри, парус. Видишь, парус! Вот так он надуется, - дядя Черный надувает щеки, - и плывет... как уточка. А тут два матросика... - Дядя Черный косится на Леню, улыбается и добавляет: - И вот один матросик другого повалил и сейчас, значит, ка-ак даст ему ногой в живот!
- Не надо, - укоризненно и удивленно смотрит Леня.
- Ну, хорошо, пойдем дальше... Вот, значит, свечка горит, дядя какой-то сидит, должно быть стихи пишет. Так. А вот шар воздушный... По воздуху летает... там... полетает-полетает и упадет... А вот на собачках едут... Видишь, как здорово. Дяди в салазках сидят.
- А Пушок?
- Вот мы и Пушка так же... мы и Пушка пристроим. Как зима, снег, сейчас мы Пушка запряжем... Но, Пушок! Но-но!
- Но-но! - повторяет Леня, смеется, хлопает ручонками по дивану.
"Я все-таки хороший воспитатель", - думает дядя Черный.
- А вот дяди дерутся, называется это - бокс. Видишь, как ловко. Вот этот дядя того в голову - рраз!
- Нет... - отворачивается Леня.
- Ничего не поделаешь... А теперь этот дядя того, - видишь... - дядя Черный приостанавливается, улыбается, едва сдерживая такой странный, молодой, беспричинный смех, и заканчивает быстро: - Ногой в живот - раз!
- Не надо! - говорит строго Леня.
- Чего не надо? - улыбается дядя Черный, охватив его руками.
- Не на-до ногой в живот!
- Почему не надо?
- Так.
- Ну, хорошо... Я, брат, не виноват, когда такие картинки... Ну, этих дядей мы пропустим.
- Лодочку, - опять говорит Леня.
- Лодочек тут нет пока. Должно быть, из тебя моряк выйдет... Лодочек нет, а вот горы... высокие-высоченные, а на них снег... Ладно... А вот мельница, муку мелет. А это мужичок в поле... Кашку варит.
- А у Лени есть.
- А у Лени есть кашка. Лене не нужно... Мужичок пускай себе варит, а у Лени есть... А вот... вот, братец мой, волчья яма называется... Это, видишь ли, колючая проволока, а тут солдаты идут...
- Бам-бам-бам, - подражает барабану Леня.
- Да-с... Солдатики идут, - ехидно тянет дядя Черный. - Идут-идут и вдруг в яму - бултых! А в яме кол... видишь вон - кол! А вот солдатик лежит... здесь у него кровь... Ага... А этот вон летит вниз, и сейчас кол ему в живот - рраз!..
Леня уже ничего не говорит. Он потихоньку соскальзывает с дивана и бежит по комнате, маленький, смешно действуя короткими ногами, коленками внутрь. Подбегает к двери, отворяет ее, пыхтя, и скрывается куда-то в другую комнату или на кухню, и дядя Черный широко улыбается ему вслед.
IV
С отцом Лени, художником, говорили о колорите Веласкеса и рисунке Рибейры; с матерью - о том, какая дура классная дама Шеева: на сороковом году - вы представьте! - проколола себе уши и надела серьги; и хоть бы серьги приличные, а то золото накладное, а бриллианты - никакой игры... вот дура!
Леня спал в это время.
Дядя Черный так привык уже к этим двум людям, что читал только их мысли и почти не замечал лиц. Это бывает, что глаз скользит по лицу, как по небу, не видя его, но привычно зная, что оно синее, или облачное, или в тучах. Только когда изменялся неожиданно и внезапно удар света, появлялось в лицах то мясное, что дяде Черному так хотелось забыть, когда он думал о человеке.
У художника бросалась вдруг в глаза круглая, кочколобая, стриженая, синяя от проседи голова, вздернутый нос и толстые темные волосы в усах, редких и обвисших, и в бороде, подстриженной в виде лопатки; но если бы были густые сумерки, он казался бы красавцем.
У нее лицо было белое, полное, краснощекое, с мужским уверенным лбом и с пенсне над зеленовато-серыми глазами, лукавыми, точь-в-точь такими же, как у Лени.
Хорошо было сидеть, пообедавши, за самоваром и слушать о законченности Рембрандта.
- Законченность Рембрандта, например, - это тонкое понимание: изучил и понял. А законченность его последователей - Бойля, Гальса, - эге, это уж вы нам очков не втирайте, - это манера, да-с.
Так все это было старо, но и старое становится юным, когда оно вдруг воскреснет и способно зажечь. Говорил он громко, сверкая добрейшими молодыми глазами, и она останавливала его:
- Что ты орешь? Тише ты: Леньку разбудишь.
И потом делала широкий жест, который шел к ее высокому телу и размашистой натуре ушкуйницы, и говорила:
- Сеньоры! Наплюйте на своих Рембрандтов, и какого хотите вы варенья? Есть вишневое, земляничное и - черт возьми - абрикосы из собственного сада... Только, если кричать будете, - выгоню вон.
Того, перед чем благоговел муж, она не выносила искренне и убежденно, но синее платье учительницы к ней шло.
Дядя Черный впитывал в себя знакомое, покойное: пятна и линии, округлость человеческих жестов и пухлую старость выбеленных мелом стен.
О Лене он сказал, конечно, так же, как и раньше: "Ничего, малец хороший", - но промолчал о своих сказках.
Часам к семи вечера проснулся Леня и тоже вошел - на руках у матери - в столовую, где уже зажгли лампу; был он теперь такой курносенький, беленький, жмурый, протирающий глаза кулачонками, мягкий и теплый от сна и улыбающийся ласково во весь свой галчиный рот.
- Вот мы какие... наше вам почтение! - сказала за него мать; сделала реверанс, повертела его в воздухе, как куколку, пошлепала, пропела песенку:
Ленчик, Пончик,
Белый балахончик,
Привязал корытце,
Поехал жениться,
Корытце грохочет,
Невеста хохочет.
Тормошила его:
- Ах, хохочет-хохочет! Над мальчиком хохочет! Над глупеньким мальчонкой хохочет!..
А Леня смеялся, вскрикивал, теребил ее волосы...
В городе остановился проездом цирк... Как-то неожиданно, сразу решили пойти на представление и взять Леню.
V
Пахло конюшней, как во всех цирках. Народу набралось много. Было жарко. Играла музыка.
Сверху спускались в разных концах люстры и лампы, и по скамьям плавал густой маслянистый свет, сплавляя ряды людей в темно-синие полосы.
Цирковые в малиновых казакинах с позументами хлопотали на арене; торчали везде капельдинеры, простые по виду, немудрые люди из бывших солдат, но в таких фантастических красных кафтанах с огромными бронзовыми пуговицами, бляшками, нашивками, что почему-то дяде Черному становилось стыдно.
В афишах было сказано что-то о замечательно дрессированных львах, знаменитых воздушных эквилибристах, о лошадях, собаках, обезьянах. Но программы не купили. Места взяли вверху. Леня уселся на коленях у матери и на все кругом смотрел с молчаливым, но огромным любопытством.
Дядя Черный наблюдал его сбоку.