Уилсон выдвинул ящик стола, вытащил из него два конверта. Один он отложил в сторону, второй вскрыл и извлек листок бумаги, который зашелестел, когда поверенный принялся разворачивать его.
Уилсон поднес листок к лицу и принялся рассматривать его.
— Хорошо, мистер Блейк, — сказал он. — Первый вопрос: как звали вашу учительницу в начальных классах?
— Ну, ее имя было, — проговорил Блейк, — ее имя было…
Ответ пришел почти сразу.
— Ее звали Джонс, — сказал он. — Мисс Джонс. Ада Джонс, кажется. Это было так давно.
Но как-то выходило, что все это было не так уж и давно. Он внезапно вспомнил, как она выглядела. Чопорная, похожая на старую деву, с вечно поджатыми губами и растрепанной прической. Она еще носила лиловую блузку. Как он мог забыть эту ее лиловую блузку?
— Хорошо, — сказал Уилсон. — А что вы и Чарли Брин сделали с арбузами Дикона Уотсона?
— Ну, мы… Эй, а как вы об этом-то узнали?
— Неважно, — сказал Уилсон. — Просто отвечайте на вопрос.
— Что ж, — сказал Блейк, — по-моему, это была жестокая проделка. Нам обоим потом было не по себе. Мы никому об этом не говорили. Чарли стащил у отца шприц: его старик, как вы, верно, знаете, был доктором…
— Я ничего не знаю, — ответил Уилсон.
— Ну, в общем, взяли мы шприц. У нас был кувшин керосина, и мы впрыснули керосин во все арбузы. Понемножку, как вы понимаете. Ровно столько, сколько нужно, чтобы у арбузов появился странный привкус.
Уилсон положил листок и взял второй конверт.
— Вы сдали экзамен, — сказал он. — Надо думать, это принадлежит вам.
Он вручил конверт Блейку.
Блейк взял его и увидел на лицевой стороне надпись, сделанную, судя по всему, трясущейся рукой глубокого старца. Чернила до того выцвели, что стали бледно-коричневыми.
Надпись гласила: «Человеку, которому принадлежит мой разум». Строкой ниже виднелась подпись: Теодор Робертс.
Рука Блейка дрогнула, и он опустил ее, все еще сжимая в пальцах конверт. Блейк попытался унять дрожь.
Теперь он знал. Теперь он снова знал. К нему вернулось все — все то, что было забыто, все лица и личности.
— Это я, — сказал он, с трудом шевеля застывшими губами. — Это был я. Тедди Робертс. Я не Эндрю Блейк.
26
Передние ворота, чугунные и массивные, были заперты, он вошел через здание и обнаружил посыпанную гравием тропинку, конторы змейкой поднималась вверх по склону. Внизу лежал городок Уиллоу-Гроув, а здесь, под покосившимися замшелыми надгробьями, обрамленными соснами и старинной чугунной оградой, покоились старики, которые были молодыми людьми во времена его детства.
— Ступайте по левой дорожке, — сказал Уилсон. — Ваш семейный участок на полпути к вершине холма, с правой стороны. Но, знаете ли, Теодор не совсем мертв. Он помещен в Банк Разумов, и еще он в вас. Здесь только его тело. Хотя я этого не понимаю.
— Я тоже, — сказал Блейк, — но думаю, мне надо сходить.
И он двинулся в путь, карабкаясь по крутой, неровной, почти не хоженой тропинке вверх к воротам кладбища. По дороге ему пришло в голову, что во всем городке самым знакомым местом ему показалось именно кладбище. Сосны вдоль внутренней стороны чугунной решетки выглядели выше, чем он помнил, и даже при ярком дневном свете были более темными и мрачными, чем он мог предположить. В их тяжелой хвое стонал ветер, и эти звуки походили на погребальную песню из воспоминаний детства.
Письмо было подписано именем Теодор. Но нет, тогда он был не Теодор, а Тедди. Маленький Тедди Робертс, и позже тоже Тедди Робертс, молодой физик с дипломами технологических институтов Калифорнии и Массачусетса, которому Вселенная представлялась блестящим совершенным механизмом, требующим объяснения. Теодор появится позже — доктор Теодор Робертс, старый грузный человек с медленной походкой, нудным голосом и седой головой. Того человека, сказал себе Блейк, он не знал и никогда не узнает. Потому что его разум, разум, нанесенный на его синтетический мозг в его синтетическом теле, был разумом Тедди Робертса.
Теперь, чтобы поговорить с Тедди Робертсом, надо было лишь снять трубку, набрать номер Банка Разумов и назвать себя. И немного погодя, возможно, раздастся голос, и голос этот будет говорить от имени разума Теодора Робертса. Не самого человека, чей голос умер вместе с ним; и не разума Тедди Робертса — более пожилого, более мудрого, более уравновешенного разума, в который должен был вырасти разум Тедди Робертса. Но это бессмысленно, подумал он, это будет разговор двух незнакомцев. Или нет? Ведь письмо ему оставил не Тедди, а Теодор, и послание выводила слабая, трясущаяся рука старика.