Оленька улыбнулась, и эту улыбку заметил Грин. Ну, значит, нет ничего страшного. Федя приедет, а если и не приедет, так, возможно, это и к лучшему: жених на костылях, вокруг длинноносые, тонкогубые тетушки, они уже вызвали из алтаря батюшку и сообщили ему, что свадьба приехала, а жениха нет. Отец Павел прошел в притвор, весьма деликатно, но строго попросил показать ему жениха.
— Жениха нет, батюшка. Ждем. Сами ждем, батюшка.
— Прискорбно, прискорбно, — сказал батюшка. — Жених должен явиться первым. Ах, нехорошо! Нехорошо как, ах, нехорошо! Что же будем делать, а?
— Будем ждать, батюшка, — заявил Пяст и так напугал старика своим декламаторским, рыдающим тоном, что батюшка попятился и, бормоча: «Прискорбно, прискорбно», — скрылся в алтаре.
Пришла подруга Оленьки и с нею мамзель Даша. Они заявили, что в городе очень много юнкеров, так много, что плюнуть некуда, а на Невском и на набережной еще больше матросов, и все они веселые, шумные, возбужденные. На Дворцовой площади мамзель Дашу задержали, велели идти обходным путем. Господа в котелках и барыни в шляпках, болтают бог знает что, пророчат Варфоломеевскую ночь и пришествие антихриста. Про Ленина говорят такое, что стыдно повторить: так в морду и плюнула бы, кирпичом все эти поганые рожи прикрыла бы…
Тетушки окружили мамзель Дашу, не дыша слушали ее, а выслушав, разошлись по углам, зашептались, заприседали, закрестились.
Грин поманил пальцем Пяста.
— Идемте курить — измучился…
В соборном сквере каркали вороны, шумно раскачивались березы и клены.
— А что, если свадьба не состоится? — робко осведомился Пяст.
Сам себе ответил:
— Ну как можно! Почему бы ей не состояться! Конечно, состоится!
— Свадьба не состоится, — сказал Грин. — Хорошая выпивка откладывается на неопределенное время…
— Вы это серьезно? — прорыдал Пяст. — Почему вы так думаете?
— У меня есть основания так думать, многоуважаемый Владимир Алексеевич. Смотрите, бежит мальчик, он глядит на нас…
Мальчик лет десяти вбежал в сквер, снял кепку и вперевалку зашагал к паперти.
— Ко мне? — спросил мальчика Грин.
— А вы кто будете? — тяжело дыша от быстрой ходьбы, произнес мальчик. В его кепке лежала записка. Грин пальцем указал на нее, назвал свою фамилию. Мальчик опустился на ступеньки паперти.
— Черт, устал, — сказал он. — Говорите, как вас зовут. Ну, значит, вам. Верно. Товарищ Самойлов велел передать. От самой Пятой линии без остановки бегом бегу, здорово? А вы кто, шафер? — обратился он к Пясту.
— Это доктор Ватсон, он же Эккерман, он же Пяст, он же и шафер и Фома неверный. Читайте, дорогой друг, а я пока что расплачусь с курьером, прибывшим на перекладных с Пятой линии Васильевского острова.
— Денег мне дали, денег мне не надо, — заявил мальчик. — У меня покурить нету, это да.
Грин одарил его сигарами, папиросами, деньгами. Мальчик пожелал взглянуть на невесту.
— Входи, — сказал Грин, — только не пугай, помалкивай. Мы сами все скажем. Ну, Владимир Алексеевич, что в записке?
Пяст молча протянул Грину кусочек исписанной с обеих сторон бумаги.
«Дорогой Александр Степанович, я не могу сегодня венчаться, есть дела поважнее моей свадьбы. Увидимся — расскажу. Я принадлежу не только себе и Оленьке. Я член партии. Оленька все поймет, вы объясните ей, вы это умеете. Сделайте это тактично и безболезненно. Пусть она не волнуется, если меня не будет дома завтра. Ваш Олень-кин жених Федя. 24 октября 1917 года».
— Угадал! — воскликнул Грин, свободно, легко вздыхая. — Все благополучно, Федя жив и здоров!
Спустя две-три минуты записку от Феди читала Оленька.
— Ничего не понимаю, — сказала она Грину. — Что-то политическое, да?
— Оно самое, и оно самое задерживает вашего жениха.
Грин вызвал священника.
— Жених опасно заболел, отец Павел! Только что уведомил письмом. Как быть, дорогой отец Павел?
— Прискорбно, прискорбно, — затараторил батюшка, топчась на одном месте, — Ничего не поделаешь, ах, ничего! От всего сердца жалею невесту. Вы ее успокойте, бедную. Боюсь, как бы не заболела невеста…
И скрылся в алтаре.
Грин вышел из собора.
На паперти стояла, поеживаясь от холода, Оленька.
И больше никого не было.
— Где же все наши? — спросил Грин.
— Я их всех спровадила, всех, — ответила Оленька. — Ну что же, милый Александр Степанович, праздник отменяется?
Грин опустил голову, взял Оленьку под руку, прижал к себе.