— Ну что ж, Кочин, — сказал Громов, — вот я и пришел за тобой. Эх, парень, парень!.. А ведь если вглядеться, вокруг — хорошие люди, и жизнь хорошая… Уж теперь это я тебе от души говорю: мы тебя вглядеться заставим!
— Я все расскажу. Все до конца.
— Говори…
— Как украли памятник, я не знаю, хотя на «дело» меня брали. Пока они на кладбище возились, я их в машине ждал. У Редькина прокатная «Волга» была.
— Куда отвезли Мадонну?
— Мы доехали до моего дома… Они меня высадили. Редькин дал тридцатку. «Напейся, — говорит, — и забудь».
— Почему так много?
— Плата за страх, — усмехнулся Кочин, — и за молчание. Больше ничего не знаю про А4адонну…
— А не про Мадонну? — спросил Громов.
— Деньги. Я знаю, где они хранятся. Я хотел их украсть. Назло.
— Разве можно украсть деньги из сберкассы?
— Что вы! Разве стали бы они сдавать в сберкассу! Ведь в случае ареста денежки-то тю-тю! Дайте закурить.
Ромка торопливо втянул в себя дым, закашлялся и, вытирая выступившие на глазах слезы, быстро зашептал:
— Я подкарауливал их каждый день и тихонько шел следом. И накрыл их. От Редькина они вышли с чемоданом, сели в машину и поехали. Я следом. На такси. Поехали к Гатчине. Не доехали самую малость — вижу, остановились, вышли. Я такси отпустил. Рисковал, конечно, а что оставалось делать? На обочину и по кустарнику — к ним. Ну, и увидел. Много! В чемодане.
— Чемодан взял?
— Куда мне с ним!.. Запомнил место — и все.
— Покажешь?
— Да.
…Когда увели Ромку, Громов снял трубку и попросил подготовить к выезду оперативную машину. Через минуту на пороге появились сотрудники оперативной группы. Кто-то сказал:
— Ну и вид у тебя, Громов! Может, домой? А мы уж как-нибудь сами?
— Спасибо, ребята, — улыбнулся Громов. — Только поедем вместе. Слишком долго ждал я этого выезда…
Встал, снял со шкафа небольшой чемодан. Смущенно улыбаясь, сунул в него надувную подушку и свернутое одеяло.
— Вот, санаторий себе тут устроил. На обратном пути подбросите домой. Идет?
Расследование преступления — это борьба, столкновение двух миров. В этом столкновении побеждает тот, кто больше знает, больше умеет, а главное — больше верит. Верит людям, верит в успех, верит в правоту своего дела…
Эти не верили никому — даже самим себе.
Их было двое в маленькой, убогой комнате.
Рябой мужчина в бежевом берете с длинным хвостиком стряхнул пепел с сигареты и зло рассмеялся.
— В такой момент — и вдруг каюк «Императору»…
Горбоносый парень презрительно усмехнулся.
— О себе в третьем лице заговорил, Редькин? Плохой признак…
— Олух ты… Рубль-то наверняка в милиции.
— Ну и что?
Редькин в сердцах топнул ногой.
— Ведь этот рубль редкий, понял? Докопаться могут!
— Ну, а если так… Будет вашему величеству плаха!
— Ну? — удивился Редькин. — А вашему высочеству — через колоду от меня…
Горбоносый слегка побледнел.
— Не-ет… В безвыходные положения я не верю. Слушай… Надо найти другой рубль. В случае чего — отопремся: ничего не знаем — вот он, наш рубль! Кстати, сколько он стоит? Сколько готовить?
Редькин мечтательно завел глаза.
— По дореволюционному каталогу — сто пятьдесят рублей. Пятнадцать золотых десяток. Вот и смекай. Да кто нам его продаст — их же всего четыре штуки в городе…
Вернувшись от Редькина, Виктор долго слонялся по комнате. Пытался читать и не мог, хотел уснуть — тоже не получалось. Заедала тоска… Мучительно потянуло в прошлое. Как и всегда, когда он думал о том, что его ожидает завтра.
…Совестью Витьки-«наследника» было его детство. Далекое, безвозвратно ушедшее, оно не оставило ничего, кроме пачки выцветших фотографий да небольшого кожаного мешочка с монетами. Он лежал на антресолях, в самом углу. И когда мать, перебирая старые вещи, задевала его, тихо звенел, словно жаловался на что-то. Иногда Витька слышал этот звон и подходил к лестнице. Взять и продать? Что-то удерживало его от этого… Но сейчас Витька забрался на антресоли. Достал кожаный мешочек.
Потом заперся в ванной и, сев на пол, высыпал монеты. Взял первую попавшуюся. Испанская пезета…
Задумчиво подбросил на ладони. Как это давно было — Черное море, «Артек», пионерский костер! И песня — торжественная, чуть тревожная:
Отблеск пламени на лице соседа — черноволосого мальчишки в пилотке-испанке. Кажется, его звали Хосе. Вот он, его подарок, с которого началась коллекция. За эти двадцать лет монета стала тусклой, грязной. Как и сам Витька… А ведь тогда монета сверкала. И отец, положив ее на ладонь, восхищенно сказал: «А ты знаешь, какие они храбрые люди, эти испанцы!»