— Вы хотите все и непременно быстро?
— Я хочу уничтожить сибирского шелкопряда.
— Я хочу выполнить свой научный план.
— Понятно!
Василий Петрович поднялся со стула. Вежливость вежливостью, но она предполагает обоюдность.
— Не думаете ли вы, Владимир Осипович, — довольно холодно начал Талаев, — что мне следует бросить работу над моей докторской диссертацией и сломя голову приняться за истребление сибирского кедра… шелкопряда, простите… В ваши годы я тоже думал, что тема, над которой я работал, по меньшей мере осчастливит мир. Но и учился быть терпеливым. Много лет сотрудничал с Писаревым, Вавиловым и другими учеными, которые занимались выведением новых сортов пшеницы для нечерноземной полосы. России. Потом вот почти уже десять лет я занимаюсь физиологией грибков.
Рядом с Болдыревым, подвижным крепышом в офицерском кителе, Василий Петрович в белом халате казался глыбой льда.
«Однако, — подумал Талаев, — быть резким не стоит». На месте аспиранта Болдырева он и сам мог бы потерять в разговоре с собеседником чувство такта. Шагнув к Владимиру Осиповичу, Талаев закончил в шутливом тоне:
— Согласитесь, что, приди ко мне раздосадованный физик и попроси заняться изучением квантов, я бы оказался почти в таком же положении, как и после вашего любезного предложения.
— Вы у нас крупный микробиолог! А здесь для вас непочатый край работы.
Талаев вздохнул.
— Льстить вы не умеете. Да и я не честолюбив.
— Разве я об этом! — Болдырев махнул рукой. — Просто тогда в тайге я подумал…
— Дорогой Владимир Осипович, наука — ну как бы вам сказать? — в известном смысле — это дом со множеством окон. Но для каждого ученого — свой свет в своем окне.
— А если в одном пожар? Вы пройдете спокойно? Я вернулся из тайги. Она горит. Без дыма, без огня. И пожар будет бушевать четверть века, захватывая гектар за гектаром!
— Я, Владимир Осипович, понимаю и ваше отчаяние и вашу горячность.
Болдырев неожиданно сел.
«Ничего-то вы не понимаете, — устало думал он. — Просто я буду счастлив, если спасением сибирского кедра займутся десятки, сотни ученых. Чем больше ученых с разных сторон подойдут к проблеме, тем скорее она будет решена. Пусть будут неверные пути, ошибочные, их тоже надо пройти. Здесь не стоит пренебрегать никакими гипотетическими путями».
— Но посмотреть-то вы можете? — спросил Болдырев.
— Что?
— Дохлых гусениц под микроскопом. Отчего они гибнут.
— А вы дипломат! Привозите.
Болдырев стремительно вышел и вернулся с небольшой корзинкой-садком.
Он прошел к столу и поставил на него садок. Талаев снова обратил внимание на его красные, распухшие руки.
— Вот, Василий Петрович, — сказал Болдырев. — Трупы гусениц собраны в разных местах. Там написано.
— Хорошо. Я ими займусь. — И, провожая Владимира Осиповича, подумал: «Так вот где он поморозил руки…»
* * *Дома на рабочем столе Талаева появились книги по энтомологии. Он изучал их вечерами, снова и снова перечитывал труды Мечникова, который первым высказал мысль о возможности бактериологического метода борьбы с насекомыми. Василий Петрович попросил жену перевести с французского и несколько статей Д'Эрелля. Выполнив просьбу, Анна Михайловна не выдержала — полюбопытствовала:
— Какое отношение имеет бактериологическая борьба с саранчой к физиологии грибков, к теме твоей диссертации? Я, как и ты, микробиолог, но не понимаю.
Василий Петрович рассказал о встрече с Болдыревым и его просьбе.
— А твоя диссертация?
— Она не пострадает, — ответил Талаев и смутился.
— Знаешь, Василий, — улыбнувшись, сказала жена, — ты сейчас напоминаешь мужа, который завел себе любовницу.
— Анна!
— Видишь ли, я инстинктивно против этого, — рассмеявшись, закончила она свою мысль. Талаев вздохнул.
— Конечно, я, в сущности, не имею права уделять столько внимания другой работе. Будь добра, увидишь у меня книжки про насекомых — отбирай без жалости.
— Хорошо. Только ты не читай их потихонечку по ночам.
И книги про насекомых были отправлены под арест — в нижний ящик стола.