Всю дорогу, пока Талаев ехал на телеге вместе с лесником, за спиной Василия Петровича слышался глухой угрожающий шум. Это двигались и царапались о стенки ящика гусеницы.
Сняли ящик с телеги. Шелкопряд зашипел еще грознее. Казалось, ящик разорвется от их ярости.
— Что ж, Степаныч, бери топор, открывай крышку. Лесник сходил к телеге за топором, подошел к ящику, помялся.
— Нет, Петрович, я эту пакость не стану открывать. Ишь, как ярится! Хоть убей — не могу.
— Давай топор.
Талаев поддел крышку и одним махом откинул ее.
Черная шипящая лавина гусениц перевалила через край. Лесник бросился наутек. Талаев оказался в самой гуще быстрых изголодавшихся тварей. Гусеницы облепили его. Они, выгибая свои волосатые тела, за секунды добрались до плечей, ползли за шиворот, в рукава. Талаев зажмурился, ощущая их холодные прикосновения на шее, руках, спине. Его охватило чувство омерзения и гадливости, и не хватало сил, быстроты движений, чтобы скинуть с себя нечисть.
«Только не открывать глаз!» — твердил про себя Талаев, сбрасывая гусениц.
Минут десять протянулось, пока поток черно-серебристых тварей прошел мимо. Не открывая глаз, Талаев попробил лесника отвести его к ключу и тщательно вымыл лицо. Если бы волоски гусениц попали в глаза, то жестокое воспаление могло кончиться слепотой.
Но все обошлось благополучно.
— Ух, и испугался я за тебя! — приговаривал лесник. — И помочь нечем. Всего облепили.
— Это они со злости, — отшутился Талаев, — что не даю им спокойно жить.
— Эх, насмотрелся я на них за свою жизнь! Нет на эту гадость управы. Кажется, увидел бы их подохшими — и рога в землю.
— Что ты, Степаныч, — Талаев похлопал по плечу лесника. — Не стоит так быстро. Вот разделаюсь с шелкопрядом, примусь за другую погань таежную.
— Это за какую же?
— Ну, я еще не справился с шелкопрядом… Хотя… раз никто, кроме тайги, нас не слышит, скажу… За гнуса. Пора нам очистить от него тайгу.
— Ишь, вы куда! — неожиданно перейдя на «вы», воскликнул Степаныч.
— А что? Мы же с тобой еще молодые. Пять десятков с половиной — разве это лета? Рано нам «рога в землю». Дел-то сколько! Ну, пойдем гусениц считать, а то расползутся — и не найдешь.
Палатку разбили неподалеку от опытного участка.
В первый же день гусеницы обглодали два молодых кедра.
После заражения их препаратом бациллы дендролимуса они, как показалось Талаеву, с еще большим азартом принялись за хвою. Однако, вскрывая этих тварей, Василий Петрович неизменно находил в них бациллы дендролимуса. Микробы словно притаились до поры до времени.
Год для сибирского шелкопряда был межлетный. Обычно в это время никаких опытов не проводилось: слишком коротким был срок — едва выбравшись из моховой подстилки, гусеницы отъедались и заворачивались в коконы, чтобы через месяц вылететь из него бабочкой.
Однако у Талаева был свой расчет. Ему хотелось посмотреть, как ведет себя дендролимус во время превращения гусеницы в бабочку. Ведь в этот период организм гусеницы перестраивается целиком — органы претерпевают коренные изменения.
И вот на одиннадцатый день Василию Петровичу попалась на глаза первая вялая гусеница.
Он принес ее в палатку, положил на стол и почувствовал, что не сможет тотчас приготовить препарат. От волнения дрожали руки. Он хлопнул себя по карману. Вспомнил, что полгода назад бросил курить. Чертыхнувшись по адресу Ивана Ивановича, Талаев прошелся у стола, несколько раз глубоко вздохнул, точно собирался броситься в холодную воду, и принялся за шелкопряда.
На серебристом поле в окуляре микроскопа он увидел знакомую до мельчайших подробностей палочку — бактерию. Еще, еще… Они занимали все поле. Вдруг пропали.
Талаев принялся вращать винт микроскопа, но бактерий не было. На серебристом поле ползали какие-то тени. Он отшатнулся от окуляра. И предметы в палатке виделись в каком-то тумане.
Василий Петрович вытер тыльной стороной ладони глаза и выругался про себя: «Нервы! Проклятущие нервы!»
Вечером того же дня несколько дохлых гусениц принес Степаныч:
— Дохнут! А вы говорили: не знаю!
Гусеницы подыхали. Они гибли перед окукливанием, гибли в коконах, повисших на хвое.
«Вот оно — слабое место в броне шелкопряда! Период перед окукливанием!» — думал Талаев.
Однажды, когда Василий Петрович возвратился из тайги с целым ворохом трупов гусениц, Степаныч удрученно сказал: