— Вперед! За танками!
— Аделанте! Аделанте, камарадос! Вива ла республика Еспаньола! — кричали все танкисты.
Танки опять развернулись, и пехота потянулась за ними.
Педро нырнул в башню; захлопывая за собой люк, он увидел, что Хезус сделал то же.
Машины двинулись вперед, к каньону.
Они с ходу форсировали неширокую реку вброд, гоня перед собой франкистскую пехоту, поднялись на левый берег и пошли к высоте.
Батарея била теперь по машинам прямой наводкой.
Педро выглянул из люка — пехота шла за танками.
Он открыл огонь.
Потом снова приподнял люк.
После танковой духоты, едкого и терпкого запаха пороховых газов, попадавших во внутренность машины во время перезаряжения орудия и стрельбы пулемета, он ощутил свежий запах воды и прохладу каньона и в мгновение огляделся. Шедшие за ним танки были рядом.
Но два танка остались на поле. Они горели.
И не похоже было, что они горят.
День стоял яркий. Пламя таяло в солнечном свете — таким оно было жарким и сильным. Только в нескольких метрах над машинами туго завивался клубами черный дым.
Захлопнув люк, Педро припал к окуляру прицела. Он увидел, что танк Хезуса вырвался далеко вперед, нырнул в лощинку.
«Куда он? Ведь там батарея! Там фашистская батарея!»
Педро приказал водителю двигаться за машиной командира.
Но едва танк продвинулся к лощине, сбоку ударил снаряд, потом другой. Водитель повел машину вперед крутыми зигзагами. Педро увидел танк Хезуса, который двигался по лощине, подкрадываясь к батарее с фланга.
— Правильно! Правильно, Хезус! — закричал Педро, ловя в окуляр прицела батарею. Выстрел, другой, третий… Танк Хезуса бил по батарее. Вражеские артиллеристы бросили орудия, побежали. А из-за взгорка уже показались республиканские бойцы.
Машины двинулись вниз с холма, на дорогу, — за ней теперь скапливалась франкистская пехота.
Но ей не удалось удержаться. Республиканские бойцы следовали за танками, уже не отрываясь от них. Фашисты были выбиты на свои прежние позиции, с которых день тому назад начали наступление на дорогу.
Танки снова стояли под оливами. Только эта рощица была моложе, деревья ниже, чем в той, где они укрывались утром.
Педро вылез из танка и опять увидел рыжеватую, чуть всхолмленную равнину перед собой, узкие полоски зелени, прятавшиеся в низинах, далекие горы, дымку и синеву ущелий.
И теперь он вспомнил, где видел картину похожую — похожую до радостного восторга. Под Севастополем, на дороге от Сапун-горы до Балаклавы. Только там земля была не рыжеватой, а белесой.
К машине подошел Хезус. Вылезающий из своего комбинезона не по росту, с измазанным пороховой гарью лицом, он был радостен — танкисты выиграли бой. Рядом с ним появился щуплый Антонио, комиссар батальона, тоже еще не умытый и тоже радостно возбужденный. Подошел командир взвода Висенте, стройный, подтянутый щеголь.
— Педро! Вен аки![2]
— Вива Русия! — закричал Висенте.
— Вива Педро! — подмигнул Хезус.
— Вива Испания! — И Педро поднял к виску сжатый кулак.
Танкисты ответили восторженным гулом.
«Здесь плохо, — подумал Педро, спрыгивая с танка. — С воздуха нас отлично видно».
Хезус протянул ему огромную кастрюлю вина. Он был в эту минуту торжествен, как Дон-Кихот, посвящавший Санчо Пансу в рыцари.
— Да я ж не пью!
— Это крещение, — выговорил торжественно Хезус.
Педро принял чашу под общий хохот, потому что лицо «крестника» стало таким грустным и несчастным, будто его угощали касторкой.
Висенте, высокий, как Хезус, только со свежим и полным юношеским лицом, сказал:
— Будь испанцем!
Педро выпил полную чашу.
Танкисты отправились к кухне, а крестник — за ближние деревья. Он вернулся бледный, но был весел — хмель все-таки остался…
— Ты, Педро, больше похож на мадридца, чем на русского, — сказал Хезус Педрогесо, — хоть совсем не умеешь пить.
— Я не только не умею пить. Я еще ни разу не видел боя быков! Какой же я после этого испанец?
— Ты не видел корриды дель торрос? — Висенте изумился так, будто услышал, что Педро никогда не видел солнца или травы.
— Да, Педро, — подтвердил Антонио, — конечно, ты очень похож на испанца, но ты не испанец, если не видел этого…
— А что нам стоит устроить корриду? — спросил Хезус. — Отправим людей в ближайшее селение, и они приведут быка.
— Это совсем не так просто, — ответил Антонио.
Антонио, комиссар танкового батальона, был астурийским горняком, но походил на веселого щуплого мальчишку с грустными глазами, который всегда оставался жизнерадостным и отзывчивым на шутку.
— Почему же не просто? — разгорячился Висенте. — Были бы быки, а корриду мы устроим!
— Быки не похожи на франкистов, которые звереют от одного слова «красный», — подмигнул Антонио. — Их придется злить до крови. Но и тогда они не станут как следует драться.
— Посмотрим, — сказал Висенте. — Я берусь их сделать настоящими боевыми быками.
Обед еще не был кончен, когда к расположению танкистов подъехал грузовик. Бойцы достали из кузова аккуратно скатанный брезент.
Никто не спрашивал, что там. Все знали — там то, что осталось от экипажей Мануэля и Хозе.
Брезент не стали разворачивать. Его подняли на плечи и понесли на опушку молодой оливковой рощи, совсем молодой, еще не давшей ни одного плода, еще не разу не цветшей.
Несли очень осторожно.
На опушке опустили ношу на землю. Стали рыть братскую могилу, но размером она была не больше, чем на одного человека. Под травой, сочной и яркой по-весеннему, открылась красноватая влажная земля, упругая, как тело.
Педро смотрел, как врезается лезвие его саперной лопатки в эту красноватую почву, и, выбрасывая наверх широкие пласты, думал о том, что здешняя земля плотнее и тяжелей той, которую ему приходилось рыть в детстве, совсем не похожа на ту, которую он и миллионы людей в России называют родной.
Потом Педро услышал, что в ветвях олив запела какая-то птица, которой он не знал, и пела долго. Люди молчали, слышалось лишь громкое дыхание тех, кто копал.
Подошел Антонио и, молча протянув руку, взял у Педро лопату. Педро вылез из ямы, стал поодаль в группе танкистов. Он все думал о родной земле. А ведь, пожалуй, раньше, перед отправкой в Испанию, эти слова — «родная земля» — могли показаться ему и громкими. Теперь они не казались такими. …Вчера, когда они с Хезусом проходили вдоль линии окопов, Педро, споткнувшись, негромко ругнулся по-украински. Из окопа, где находились пехотинцы, его тотчас окликнули на родном языке. И оттуда поднялся такой же коренастый, как Педро, парень, спросил его, откуда он знает язык. Педро сказал, что он с Украины. Михась — так звали пехотинца — заволновался, спросил:
— Давно?
— Нет, месяца два.
— А нет ли у вас родной земли?
Педро ответил, что не взял с собой.
— Ни горстки?
Михась был поражен. Потом он рассказал, что его отец покинул «Вкраину» перед революцией, уехал в Америку. Счастья он там не нашел, а горе проехало с ним без билета, транзитом. Теперь отец проводил сына в Испанию — помочь уберечь счастье других.
Михась, рассказывая, не сводил взгляда с ботинок Педро.
— Может, у вас на подметке где-нибудь осталась… Хоть кусочек… — И он нагнулся, стал осматривать ботинок и, найдя кусочек, не похожий на здешнюю землю, завернул его в чистую тряпицу…
Вспоминая об этом, Педро слушал звучную речь комиссара танкового батальона Антонио. Комиссар тоже говорил о родной земле, о свободе, за которую погибли испанские парни, и самые высокие слова, произносимые им, и клятвенно вскинутые к вискам кулаки — все это было и простым и торжественным.
Потом грянул салют.
Танкистов хоронили на склоне холма, который наверняка был виден из траншей франкистов.