Петренко, замолчавший было на минуту, снова оживился.
— Я вот рассказываю сейчас Николаю Ивановичу про странные явления в шахте, — сказал он, обращаясь к коллеге. — Какие-то звуки непонятные слышны, даже когда наш генератор звука выключен.
— Звуки? — рассеянно переспросил Шабалин. — Ну и что же?
— Легкий такой шорох… и медленно передвигается с места на место.
Ленинградец покосился на Петренко.
— Да не заблуждаетесь ли вы? — спросил он.
И тут же рассказал о случае, который произошел однажды во время сейсмической разведки крупных залежей. Сейсмограф, установленный на поверхности земли, зарегистрировал землетрясение силой в десять баллов. Между тем почва под ногами исследователей была совершенно спокойной. При проверке выяснилось, что неподалеку от сейсмографа в ямку в земле попал лягушонок. Он пытался выбраться и производил легчайшее сотрясение почвы. Чувствительность же прибора была так велика, что он зафиксировал сильные толчки.
— Вот и у вас тоже, — добавил он, — мышь какая-нибудь ползает. Усиление звука в вашем аппарате настолько велико, что муха за слона сойдет, а мышь, как поезд, будет шуметь… в вашем ухе…
— Да нет же! — окончательно разгорячился Петренко. — Ведь звук-то идет из толщи земли… Какая там мышь!.. Вы просто смеетесь… Конечно, вы не верите в эффективность звуковой разведки.
«Ну вот, кажется, начали ссориться, — вздохнул про себя Губанов. — Самолюбие проклятое заедает! Нет того, чтобы спокойно разобраться в сути дела. Общими бы усилиями… А то каждый считает свой метод наилучшим и готов на рожон лезть».
Директор задумался и почти не слушал спорящих.
— Ну, это вы уж оставьте! — доносился голос Шабалина. — Проникновение радиоволн в толщу земли исследовано очень хорошо. А ваши звуковые колебания, вы меня извините, еще требуют изучения и изучения.
Наконец в комнате наступило молчание.
— Куда вы, Петр Тимофеевич? — обратился директор к Петренко, заметив, что он встает с места.
— Пойду, — хмуро ответил тот, — аппаратуру готовить. Через час примерно этот звук опять должен появиться.
— Странный человек… — пробурчал Шабалин, усаживаясь поближе к директорскому столу. — С ним совершенно нельзя вести научных споров. Горячится. Вы слышали наш разговор?
Директору было неудобно признаться, что он почти ничего не слышал.
— Да, конечно. Но вы тоже, по-видимому, не правы, Константин Сергеевич. Так же нельзя! — с упреком проговорил Губанов. — Надо помогать друг другу. А у вас что получается? Споры без конца. Человек нервничает от неудач. Надо внимательно к нему…
— В науке споры неизбежны. Без этого не придешь к истине. Да вы только послушайте. Он уверяет, что звук распространяется под землей таким образом, словно…
— Не хочу слушать ни про какие звуки, — отмахнулся рукой директор. — Я не специалист в акустике, и мне в этом не разобраться. Дайте мне хорошо работающий прибор для разведки, пусть он будет основан на любом принципе — на вашем, на петренковском, — лишь бы работал. Вот что сейчас нужно. Ведь производство мы должны увеличивать в совершенно исключительных масштабах. Вы знаете, что такое калий!
И Шабалин был вынужден опять выслушать взволнованную речь Губанова о значении калиевой промышленности в народном хозяйстве страны.
— Я ведь старый калиевик. Вы только вспомните, — с убеждением в голосе говорил Губанов, — в царской России совершенно не добывали калия! Америка и в настоящее время не имеет своих калийных рудников. А у нас? Да ведь мы теперь на первом месте в мире по разведанным запасам калия! Только разрабатывай! Одно только наше Верхнекамское месторождение располагает запасом, превышающим все остальные запасы калия в мире почти в пять раз. В солях, которые мы добываем, содержится не только калий, но и магний. А разве построишь современный самолет без магния?! Понимаете, какое дело? Мы ждем от вас помощи. Дайте усовершенствованный аппарат, который быстро и точно отвечал бы на вопрос: стоит ли вести проходку в данном направлении? А Петренко какими-то там таинственными звуками заинтересовался. У вас тоже не ладится… И даже неизвестно, откуда появляется эта дымка на экране, которая все портит.
Губанов взял в руки пресс-папье, сделанное, как и весь письменный прибор, из белоснежного, шлифованного под мрамор карналита, и повернул так, что тысячи искр засверкали на полированной грани.