Потом он поднялся. За широким окном солнце снижалось к горизонту. Было тихо и ясно. Земля все-таки была самой прекрасной. Хотя и пространство — тоже. Холодовский. «Но ведь я один думаю, что он… Надо прочитать его запись».
Кедрин поискал глазами магнитофон и нашел его там, где он всегда стоял в комнате для посетителей, — на столике, рядом с пультом климатизатора. Голос Холодовского заставил Кедрина вздрогнуть — это был живой голос неживого человека, уверенный, и немного отрешенный, и спокойный, как всегда. «Так, — сказал Холодовский. — Таксор не принял запаха» Последовала пауза, потом Холодовский пробормотал что-то сердито и неразборчиво. Затем магнитофон загудел. Кедрин вспомнил — так отзывался скваммер на форсаж двигателя. Несколько минут лента перематывалась бесшумно, прозрачная лента неощутимой толщины.
«В общем, — сказал Холодовский, — моя теория, кажется, летит в архив. Или таксор не таксор, или в пространстве нет запаха. Как же нет, когда я его ощущаю? Но и прибор действует нормально, за это может поручиться все Особое звене, а это чего-нибудь да стоит!..»
Холодовский говорил необычно много, и Кедрин понял: oн подбадривал себя. Значит, все-таки это было нелегко даже тогда, когда созрел замысел.
«Ну вот, — сказал Холодовский. — В общем надо установить, есть ли запах в скваммере. Покажет ли его таксор. Если в скваммере запаха нет, как нет его и в пространстве, это значит либо, что таксор негоден, а это, как мы знаем, невозможно… (Кедрин сжал кулаки — таким невозмутимо-скучным был голос монтажника в этот миг, когда в пору было кричать от ужаса перед самим собой.) Либо все мы просто страдаем массовыми галлюцинациями. Но если запах в скваммере есть, хотя в пространстве его нет, то он возникает именно в скваммере, а почему — этого я не знаю, и никто не знает. Тогда его источник надо будет искать вовсе не там, где искал я. Придется пошарить совсем по другим диапазонам… Можно, конечно, подождать пару недель и таскать с собой в скваммере озометр. Беда только, что прибор надо переделывать, он не уместится. И время пройдет. Восемь больше одного, а, ребята?»
Он даже засмеялся, Холодовский, хотя не над чем было смеяться. Потом он оборвал смех и сказал:
«Это я подумал, как обозлятся медики. Ну ладно, монтажники с „Джордано“, схема эксперимента такова: я разгерметизируюсь, держа нижними руками озометр у дверцы. Воздух пойдет наружу, и с ним — то, что пахнет. Озометр примет. Остальное прочтете на его ленте… — Он помолчал. — Ну, как говорит Гур, делайте ваш шаг вперед!»
Он еще посопел, потом щелкнуло, раздался свист, и наступила тишина. Тишина была до самого конца ленты.
— Значит, так, — сказал Кедрин и, медленно, тяжело ступая, прошел по комнате — в угол и снова в угол. — Значит, так. Тебя не записали, Слава, но ты записался сам… Я виноват, Слава, я просто подумал, что ты — это не ты, а ты был ты — и дело с концом! И все-таки был ли запах в пространстве? Если да, то твоя империя пережила тебя. Если нет — что ж, ты дал направление другим.
Это были лишь предположения, и обе возможности были сейчас для Кедрина равно вероятны. Но Кедрин почувствовал, что трудно будет ему жить, пока он не узнает этого точно. Стало уже незачем оставаться здесь, в институте. Кедринская трасса вновь зримо уходила туда, вверх. Но он еще медлил, словно что-то держало его.
Чуть слышно жужжали машины за гладкими панелями стен. Где-то приглушенно звучала музыка, и Кедрин подумал, что, когда человечество узнает хотя бы об этих небольших эпизодах из жизни Звездолетного пояса, об этом напишут музыку, ясную и проникновенную, и музыка эта будет говорить людям: «Делайте шаг вперед!»
Жаль, что не он создаст эту музыку! Но каждому — свое. Его дело — работать на Элмо. Мыслить. Искать и находить. Дышать запахом озона и нагретой пластмассы. Запах нагретой пластмассы. Запах. Так…
Нагретой. Ага, нагретой. Пластмассы. Ну, естественно!
Кедрин опустился прямо на пол, обхватил колени руками. Запах. Колебания молекул и даже атомов, освобождающихся в процессе испарения. Нагретой. Повышение температуры усиливает испарение… Пластмассы. Так ли?.. Пластмассы устойчивы, несмотря на всю огромность своих молекул. После облучения гамма-радиацией и других операций некоторые сорта ее переносят испытания всеми известными видами излучений. Они испытывались неоднократно еще до того, как из них начали изготовлять разные детали — например, фонари скваммеров, их прозрачные верхние оконечности. Они очень надежны. Но речь идет об известных излучениях. А все ли они известны? Вероятно, нет. Кстати, Гур явно неспроста интересовался тем, из какого пластика была изготовлена защита автоматики «Гончего Пса». О, Гур ничего не делает просто так!.. Итак, если предположить существование некоторого сильного излучения, нам до сих пор неизвестного… Ага, это уже почти точка зрения Гура, но почему бы и нет? Да, это неизвестное излучение, как можно предположить, вышибает из пластика радикалы, и вот они-то и пахнут, они-то и проникают в легкие, и отравляют людей, и заставляют их терять сознание. Уж не хотел ли Гур, чтобы я подсчитал ему количественную сторону такого процесса? Конечно, все это нужно знать и количественно. И, кроме того, какие могут освободиться радикалы? Чем мы, собственно говоря, там отравляемся при атаках запаха? Нужно лечить хотя бы тех, кто болен, — того же Кристапа. И жаль, что Холодовского уже не вылечить никогда…
Да, нужно считать. О невооруженном мозге тут нечего думать, тут нужен Элмо и все его памяти. К счастью, все это тут есть. Где же и считать, как не в этом институте?
Он вскочил. Кинулся к двери. Потом остановился.
Да. Но кто будет считать? Мне запрещено работать на монтаже. Косвенно это относится к той работе. Но… о чем тут думать? Жизнь людей!
Времени не было, но он не забыл снять с подкассетника крохотную катушку. Человек в лаборатории по-прежнему словно дремал в кресле. Табличка угрожающе посверкивала над дверью. Кедрин распахнул дверь. Конструктор взглянул на него без особой любви во взгляде.
— Мне нужна машина, — сказал Кедрин. — Срочно.
Конструктор качнул головой.
— У меня заказ Звездолетного пояса. Излучатели…
— Тогда счастливо вычислять, — сказал Кедрин.
Он пошел по лабораториям подряд. Его узнавали и радостно приветствовали. И нигде не было свободных машин. Так он дошел до лаборатории старика и распахнул дверь.
— Это ты, Кедрин? — спросил старик. — Что тебе неясно?
«Мне многое неясно, — подумал Кедрин. — Но одно ясно. Седов заставляет глайнер войти в космос: жизнь людей. Ирэн уходит от столкновения с конусом в долях сантиметра: жизнь людей. Холодовский открывает смерти доступ к своему телу: жизнь людей. Эти трое сейчас стоят за мной. И восемь человек на орбите Трансцербера. И еще многие…»
— Что тебе неясно? — повторял Слепцов с той же интонацией. — Что тебе неясно?
— Мне все ясно, — сказал Кедрин.
— А что тебе нужно? — спросил Слепцов.
— Машина.
— Я размышляю.
— И мне нужна машина. Это жизнь людей.
— Мне мешает размышлять мой единственный ученик.
— Считайте, что у вас его не было. И дайте мне машину. И эта машина должна работать над тем, от чего зависит спасение тех, кто на орбите Трансцербера.
— Берите и это, — сказал Слепцов и уже у двери бросил: — Все, что у меня оставалось.
— Делайте шаг вперед! — сказал Кедрин.
Переключатель сухо стукнул. Световой шквал пронесся по строгим шеренгам индикатора. Кедрин уверенно сел на освободившееся место. Шлем был там, где ему и надлежало быть. Кедрин надел его. Нажал контрольную клавишу.
Затем он сидел час, не двигаясь, на лбу его вспухли бугры. Через час он снял шлем, поднялся. Взял запись.
— Ну вот, — сказал он. — Эту бы машину — на Пояс.
Он спустился вниз. По коридору кто-то шел к выходу, и Кедрину захотелось сказать хотя бы ему что-нибудь приятное. Он нагнал человека, положил ему руку на плечо.