«Сообразить чего-нибудь надо, — сказал капитан, — а то сосет».
А кто-то в это самое время начал гуторить о царском приказе.
Иван дал мысль: «Не попытать ли судьбу?»
Портупей-прапорщик подскочил и подхватил на лету мысль Ивана, еще горячую. «Я придумал! — закричал он. — Айда к царю! Просить корабль. Потребуем продуктов с запасом на три года. Будем жить припеваючи. Это так же верно, как то, что авось — не бог, а полбога есть, как то, что у меня на шкуре, кроме последней рубахи, ничего нету».
Сказано — сделано.
«Почему харчей на три года?» — удивился царь.
«Государю, — сказал капитан, — этот срок кажется длинным, как английская миля, когда ее ядрами замеряют, и любовь царя к дочери не может, конечно, примириться с таким длинным сроком, но…»
«Но! К чему вся эта дипломатия? К чему «но», которое не погоняет даже лошади! — перебил портупей-прапорщик и забил себя в грудь. — Мне, прапорщику! Сон… Вещий сон видел. Корабль с крыльями улетал за море, и на нем белое облако».
«И старшой об этом твердил, — задумался царь, но, глянув на бессловесного Ивана, буркнул: — По рукам! Только поспешите».
Корабль отплыл. Море. Воды много, а пить нечего.
Они обрадовались, когда выступил зеленый остров. Приняли решение: поохотиться, побегать по земле — размяться.
В чаще острова Иван заметил сруб, схожий с выкорчеванным пнем. Тут они и сделали привал. С утра бросили жребий: кому идти на охоту, а кому остаться и соображать обед. Жребий выпал на капитана. Капитан напарил каши и, увидев на лежанке дудочку, начал перебирать на ней. На звук открылась дверь, и ввалился старик в лаптях. Попросил капитана по-христиански поделиться с ним, странником.
«Самим мало, попрошайка лаптежный».
«Мало», — обиделся старик. И, оглушив капитана посохом, сам все съел и ушел. А когда возвратились портупей-прапорщик и Иван, обвешанный дичью, то капитан отговорился тем, что они, дескать, скоро причалили…
«Эх, ты, — скривил губы прапорщик. — Вот я завтра закачу пир. Пальчики оближете. Нам, пехоте, к морю не привыкать».
На другой день прапорщик нажарил, напарил и, поджидая, заиграл на той свистульке. Снова открылась дверь, и тот старик опять объявляется и просит угостить его, помочь человеку, потерпевшему кораблекрушение.
«Всем давать — сам ноги протянешь», — огрызнулся портупей-прапорщик.
«А, скупердяга! Получай за скупость!»
Когда капитан и Иван, волоча за собой сухостойное для костра дерево, вернулись, прапорщик развел руками.
«Прав капитан. Тут ни дров сухих поблизости нету, ни пресной воды».
Наступил черед Ивана. Он приготовил обед, приправил для вкуса разными укропными травками, натаскал про запас и дров и воды и, сделав все на совесть, так, чтобы обрадовать капитана и прапорщика, заиграл на дудочке. Опять вваливается старик.
«Пахнет дюже аппетитно, не угостишь, служивый?»
«Ешь, — сказал Иван, — на здоровье».
«Живность хорошо прожарилась», — похвалил старик.
Иван вздохнул.
«Да, — согласился он, — закусочка приличная, а горло промочить нечем».
«Э, не горюй. За этим дело не станет». — И старик что-то шепнул. Вмиг, как по волшебству, на столе выросла бутылка, так с пол-литра.
На чем я остановился? — спросил Суслов.
В ответ он услышал глубокое дыхание, сопение, всхрапывание. Снаружи ходил часовой. Слышались далекие разрывы мин. Обсыпались стены землянки.
Где-то рядом мяукала одичавшая кошка.
Днем копали траншею.
Над передним краем расползается тишина. Печет солнце. Обнадеживающее сизое облачко собралось над лесом и, не загустев, испарилось.
Изредка, лениво перекатываясь через лес, прогромыхивал артиллерийский раскат и, не срывая ничего, где-то далеко скатывался. И тишина становилась как бы еще плотней. А впереди — речка, зажатая с берегов зеленью. И на повороте реки — песчаная отмель.
«Покупаться бы!» Все увидели, как прошли вдруг над окопами откуда-то выскочившие утки и, снизившись, подняв брызги, легли на реку. Сразу сухо треснули выстрелы. Здесь ничто не должно отвлекать от отмеченных на карте ориентиров.
И все были довольны, когда утки тяжело поднялись и с шумом стремительно пролетели в сторону наших тылов.
Во время перекура опять пристали к Суслову:
— Доскажи сказочку.
— Поведай.
— На чем я остановился? — спросил он.
— Пол-литра на столе! — закричали вокруг.
— Да вы же храпели, — удивился Суслов.
— Твое и в спячке врезается.
— Ну, ладно. Иван повеселел. Высосали они эту бутылку, Иван и расчувствовался: «Мало».
«Это дело в наших руках», — и старик опять прошептал что-то по-своему. На столе сразу выстроилась батарея бутылок. Иван сбросил шапку и крякнул:
«Пить так пить! — И пошли летать стаканы. Старик же носом заклевал, а Иван, войдя во вкус, только голос подавал: «Пить так пить!»
Он обнял гостя, и начали они песню спивать: «Последний нонешний денечек гуляю с вами я, друзья…» Расчувствовался и старик, прослезился, да и говорит: «Правильный ты мужик, Иван. Бери, к чему душа лежит». И дает Ивану связку ключей.
Старик ушел, а Иван стал примерять ключи ко всем отверстиям, что находил в стене. Вдруг что-то трынкнуло, и открылась дверца, раньше неприметная. Иван присвистнул, вошел в светелку и увидел дубовую постель. Иван сделал к постели шаг — и обомлел. Спит царская дочь. Она почуяла, что на нее смотрят, зашевелилась и открыла глаза. Соскочила с кровати и кинулась с криком, слезами к Ивану на грудь:
«Спаситель! Спаситель!»
Сняла с пальца кольцо, дала Ивану и строго-настрого сказала: «Береги, Иванушка, кольцо. По нему ты докажешь батюшке, что меня спас».
Когда возвратились с пустыми руками капитан и портупей-прапорщик, стали собираться в обратный путь.
На берегу, глянув на руку Ивана, царская дочь спросила о кольце.
«Тьфу, забыл на лежанке, — сказал Иван. — Я сейчас обернусь. Обождите». — И пошел к избушке.
Прапорщик подмигнул капитану, обхватил царскую дочь, как сноп, и понес ее к лодке. Она отбивалась, голосила, но… Придя на берег, Иван увидел в синем море только паруса надутые. Иван постоял, постоял, а потом собрал стог сухих листьев, забрался в него и заснул. Вот отчего мы порой много спим. Ну, пора за лопаты!
…Солдаты спрыгнули в траншею.
Солнце жгло, да так, что от просоленных гимнастерок, прилипших к телу, дымился пар. Казалось, что единственное спасение от зноя — это не шевелиться.
Слышался крик:
— Нажимай!
— Пить так пить!
И — общий смех.
— Проснулся Иван от толчков, протер глаза и увидел парнишку. Мальчишка сказался сыном лесничего и привел Ивана к своему отцу-бородачу.
«Вот што, — прошамкала борода, — живи у меня в работниках, присматривай за скотиной, а в ту конюшню, что за домом, не суйся, а то несдобровать тебе, понятно?»
«Понятно, товарищ начальник».
Ну, и стал жить Иван в работниках. Пас коров, коз, а та конюшня ему покоя не давала. Любопытство его распирало. Он нет-нет да и подойдет к ней, прижмется ухом. Как-то не выдержал. Тем ключом открыл замок, отодвинул дверь и присвистнул. В стойле, танцуя, переминался жеребец арабской породы: шея лебединая, ножки тоненькие, вышибают искры копытами. Вспрыгнул Иван на коня, да и шарахнулся с него кубарем. Жеребец проржал человеческим голосом: «Иван, ты мне жизнь спас. Лесник — это не лесник, а леший. Порешил он меня сгноить заживо. Проси, чего хочешь».
«Домой! — закричал Иван. — К матушке, к батьке! Как там они без меня, старые, управляются — концы с концами сводят. Пары уже поднимать срок пришел. Домой! Туда, где я родился, играл».
«Садись, — проржал конь, — держись за гриву цепко».
Иван почуял, как он потерял вес, и увидел, что под ним наползают друг на друга облака.
А во дворце пир горой.