Адмирал задумался, покачал головой.
— Но у Борнхольма фашисты могут в любой момент получить авиационную поддержку из Засница, Штральзунда и даже из Ростока. К тому же в месте смены охранения неизбежно резкое повышение бдительности. Нет, атаковать конвой нужно у банки Штольпе. Тут и глубины не велики — маневрирование их кораблей будет затруднено, и удар окажется неожиданным — слишком близко от базы; почти дома — и на тебе!
— Но нашим надводным кораблям туда уже не поспеть, авиации помешает ночь и штормовая погода, а подводных лодок в том районе нет.
— А Мариненко?
— Он далеко. Вряд ли успеет.
— Он успеет. Должен успеть…
Радиограмму приняли на лодке в 14.20. На ней стоял шифр ВВО — вне всякой очереди. Спустя десять минут шифровальщик пулей выскочил на мостик и вручил радиограмму командиру. Мариненко пробежал глазами по бланку, буркнул старшему помощнику:
— Остаетесь тут за меня, — и поспешно спустился в центральный пост.
Склонившись над штурманским столом, он долго шагал ножками циркуля по карте, что-то подсчитывал на листке бумаги, затем взял с полки томик лоции и прочитал все, что там было написано о банке Штольпе. Написано было мало, и он, чертыхнувшись, приказал:
— Штурмана ко мне… Живо!
В узком корабельном мирке ни один шаг, ни один жест командира не остается без внимания. Всевидящий «матросский телеграф» сработал без промедления. По отсекам, от уха к уху поползло:
— Приняли ВВО… Командир «колдует» над картой. Послал за штурманом… Не иначе готовится что-то!..
Штурман Михеев проложил к банке Штольпе ломаную линию курса, потом вынул из футляра логарифмическую линейку и принялся за расчеты. Мариненко переминался с ноги на ногу.
— Ну? — спросил он, когда Михеев закончил, наконец, подсчеты и положил карандаш на карту.
— К двадцати двум в точку не успеваем.
— Почему?
— Тут вот мы пойдем напрямую и выиграем минут сорок, зато здесь, в этом лабиринте, потеряем много времени, — и штурман ткнул тупой стороной карандаша в извилистый проход между неровными полями на карте, заштрихованными синими линиями. По обеим сторонам прохода стояли четкие надписи: «Мины» и в скобках — «Границы полей точно не установлены».
— А если пойдем так? — и Мариненко перечеркнул ногтем синюю штриховку.
Штурман прикусил губу.
— Да… Но мины. Тут как суп с клецками…
Мариненко пристально посмотрел на него, сказал:
— В штыковом бою тоже опасно…
Когда вызванные из отсеков офицеры собрались в кают-компании, командир зачитал радиограмму и объяснил свое решение идти напрямик через минное поле. Зорко оглядев всех, спросил:
— Что думаете по этому поводу?
— Раз надо — пойдем, — сказал старпом и погладил ладошкой лысину.
— Конечно, — подтвердил, механик Грачев. Хотел еще что-то добавить, но кашлянул в кулак и сел.
— А мы ему — мат, этому «Черному королю»!.. Матик ему, гаду! — сверкая глазами, сказал минер Петренко.
— Так… — Мариненко пристукнул по столу костяшками пальцев. — Расскажите о боевой задаче личному составу, проверьте готовность оружия — и спать. Всем свободным от вахты спать. Это приказ…
Мариненко проснулся и почти сразу понял: уменьшили скорость хода. Взглянул на часы: спал всего сорок минут, до поворота на курс, пересекающий минное поле, еще около часа.
Он спустил ноги с койки, сел. И тут же его опрокинуло навзничь, припечатало к постели. Палуба резко перекосилась и поползла кверху.
«Бросает!» — недовольно проворчал он, силясь принять нормальное положение. Час назад, когда он спустился с мостика, качало куда слабее.
Широко расставляя ноги, цепляясь за что придется, он добрался до центрального поста. Вахтенный подскочил с докладом: одна рука у козырька, другой хватается за трубопровод над головой. Привычной скороговоркой начал:
— Товарищ командир, за время вашего отсутствия…
Мариненко досадливо отмахнулся и полез по кособочащемуся трапу на мостик.
В колодце люка бешено крутит ветер, давит на плечи, рвет с головы ушанку. Дышать нечем, и командир, низко нагнув голову, давясь, хватает широко открытым ртом упругий, как резина, воздух. Дважды его окатывает врывающаяся в люк вода. Мокрый до нитки, он вылезает из люка; теряя равновесие, обхватывает тумбу перископа и надолго замирает, прильнув к ней всем телом.
Впереди за носом подводной лодки тьма. Море, такое же черное, как и небо, усеяно клочьями пены. Ветер неистовствует. Острый форштевень разбивает волны. Взлетая над лодкой, они с маху обрушиваются на узкую надстройку и мостик. Временами корабль повисает в воздухе, вибрируя всем корпусом. Затем проваливается между валами и снова начинает беспорядочно метаться, черпая воду то одним, то другим бортом.
На мостике смутно виднеется группа людей. Они неподвижны. Тусклый свет из люка падает на их ноги и спины, оставляя лица в темноте.
Мариненко потянул за рукав старпома, стараясь перекричать вой и грохот, спросил:
— В чем дело? Почему уменьшили ход?
Старпом показал на ухо.
— Громче!.. жалуйста…
Они зашли под козырек рубки и могли разговаривать.
— Шторм усилился, товарищ командир.
— Я это заметил, — ехидно сказал Мариненко и, наливаясь гневом, выкрикнул в красное лицо:
— Кто позволил вам изменить ход?.. Кто?!
Старпом виновато заморгал.
— Лодку заливает через рубочный люк. Помпы не успевают откачивать воду. Я думал… Это временно. Ближе к берегу станет тише… Проклятый штормяга!..
— Мы же опоздаем! — задохнулся Мариненко, но сумел взять себя в руки. — Прикажите дать самый полный ход!
Старпом сломался в пояснице, склонившись над люком, крикнул что было сил:
— В центральном!.. Самый полный!
В его голосе было отчаяние и обида. Снизу, как эхо, донеслось:
— Есть самый полный!..
Подводная лодка столкнулась с набежавшей волной, повалилась на борт и дрогнула, словно наткнулась на что-то твердое. Вал с грохотом пробежал по надстройке, ударил тараном в рубку и рассыпался.
Мариненко выбрался из-под козырька. Старпом встал рядом. Оба молчали.
Незадолго до поворота на новый курс Мариненко спустился с мостика и прошел по кораблю.
В жилых помещениях тишина и синий полумрак; свободные от вахты моряки спят. Зато в дизельном отсеке адский грохот. Он цокотом, свистом, дробным уханьем обрушивается на барабанные перепонки, заставляет широко открывать рот.
В узком проходе между рычащими двигателями привычно балансирует моторист с масленкой в руках. Изредка он подает рукой какие-то знаки Илье Спиридоновичу, мичману, стоящему у пульта управления. Тот кивает в ответ или отрицательно трясет головой. Это их немая азбука.
Мичман — хозяин отсека, хозяин рачительный, но крутой. Матросы и уважают его и побаиваются. Когда им довольны, величают «машинным батькой», в гневе зовут Скипидарычем. Худое лицо мичмана посерело, вокруг ввалившихся глаз синие круги. Увидав командира, он подтягивается, украдкой застегивает крючки на тугом вороте кителя. После доклада они перебрасываются несколькими фразами. Тут, как и на мостике, приходится кричать в голос.
— Как двигатели? — спрашивает Мариненко.
— Порядок. Стучат.
— Не подведут?
— Уж будьте спокойны.
И весь разговор. Моторист с масленкой застыл поодаль, навострил уши: вдруг командир скажет что-нибудь новое насчет задания? Но, уходя, командир говорит:
— Отдохнуть бы вам надо, мичман.
— Надо, — охотно соглашается Илья Спиридонович. — А когда?
И верно, некогда ему сейчас отдыхать. «Возвратимся из похода, пять суток отпуска ему отвалю, пусть отсыпается старина», — великодушно решает Мариненко. В этот момент он искренне верит, что так оно и будет. А знает — в базе работы невпроворот, только пошевеливайся, и не до отдыха будет Илье Спиридоновичу, не до сна. Да ведь и вернуться еще надо в базу…