Когда они вышли на улицу, Войцеховская сама взяла Андрея под руку.
— Ну, товарищ инспектор, расскажите-ка что-нибудь.
— Рассказать? — делая вид, что смущен, спросил Миронов. — Но о чем?
— Ах, да о чем угодно, только чтобы было интересно! Нет ничего хуже скучного собеседника…
Беседа становилась все более оживленной, непринужденной. Миронов не мог не отдать должного Войцеховской: уж ее-то никак нельзя было отнести к числу «скучных собеседников». Круг ее интересов и познаний был обширен.
Беседуя о литературе, о последних научных открытиях, о кино, театре, они миновали улицу, на которой жила Анна Казимировна, побродили по городскому парку и возвратились к ее дому. Когда они подошли к подъезду, Анна Казимировна протянула Миронову руку и решительно сказала:
— К себе я вас не приглашаю. Вы уж извините. Мне еще поработать надо, да и беспорядок у меня порядочный. Как-нибудь в следующий раз, если случай представится…
Андрей не успел ничего ответить, как она застучала каблучками вверх по лестнице.
Выслушав обстоятельный рассказ Миронова, Кирилл Петрович сказал:
— Ну что ж, для первого раза неплохо. Но долго тянуть этот «роман» нельзя: неделю, полторы — не больше. И этот срок для «инспектора» куда как достаточен. Ведь инспектор, он что? Приехал, посмотрел, уехал.
— Да что вы, Кирилл Петрович? Шутки шутками, а от игры в «инспекторы», от кокетничания с Войцеховской я устал, как собака. Легче десять раз допросить Черняева, чем флиртовать один вечер с Войцеховской. Вы что? Чего смеетесь?
ГЛАВА 18
Каждый новый день — вернее, вечер, проведенный в обществе Анны Казимировны, давался Андрею все с большим трудом. Положение создалось щекотливое. Войцеховскую, относившуюся с возрастающей благосклонностью к «инспектору», начала, как видно, удивлять и даже раздражать его чрезмерная «робость». В самом деле: что ни вечер, они оставались вдвоем. Беседовали, беседовали, беседовали: о литературе, о школьных делах, об искусстве. Снова и снова беседовали — и… ничего больше. Все многочисленные авансы Войцеховской (а она понимала в этом толк) оставались без ответа.
Анна Казимировна была оскорблена, обижена. Да, во время прогулок «инспектор» был совсем иным. С ним было интересно. Почему же он так робел, так терялся у нее дома, когда они оставались одни?
А Миронов проклинал в глубине души и Войцеховскую, и надоевшие ему до чертиков прогулки, и особенно вечера, которые проводил в ее квартире. Но как он мог выйти из игры, когда, потратив столько времени и нервов, почти ничего не узнал о Войцеховской? Вернее, кое-что узнал, даже немало, но все это было не то. Андрей получил более или менее полное представление о характере Войцеховской, ее вкусах, привычках, интересах. Он понял, что она горда, по-видимому, развращена и, судя по всему, озлоблена… Но ведь озлобление могло являться следствием того оскорбления, той обиды, которую нанес ей так называемый муж — полковник Васюков.
Да и не только в этом дело: ну, допустим, Анна Казимировна озлоблена даже и не из-за Васюкова, так что из этого? От озлобленности, презрения к своим товарищам по работе, злой иронии по поводу различных неполадок в нашем быту до связи со шпионами очень далеко.
Были нужны факты, конкретные, весомые факты. Однако и тени какого-нибудь фактика, который приблизил бы его хоть на шаг к разгадке странной и таинственной истории с объявлением, с водосточной трубой, с саквояжем в аэропорту, Миронов не добыл. А Черняев? Знала ли его Войцеховская? Была ли между ними какая-нибудь связь? И тут ровно ничего выяснить не удалось. Завтра-послезавтра «командировка инспектора» кончится. Миронов уедет, и Войцеховская опять останется одна, вне поля зрения.
Сидя как-то вдвоем со Скворецким и анализируя шаг за шагом события последних дней, Андрей вдруг поймал: себя на такой мысли: а ведь в поведении Анны Казими-ровны есть одна странность. Охотно проводя с «инспектором» чуть ли не целые дни, приглашая его к себе на квартиру, Войцеховская неизменно отклоняла все предложениям Андрея провести вечер в ресторане. Почему?
Миронов тут же высказал свои сомнения полковнику. Скворецкий задумался. Что тут может быть? В чем причина?
— А знаешь? — решил Кирилл Петрович. — Попытайся все-таки уговорить Войцеховскую пойти в ресторан. Будь понастойчивее. Так, мол, и так, скоро уезжаю, ну и всякое там такое. Одним словом, не отступай, пока своего не добьешься.
— Попытаюсь, — неохотно сказал Миронов.
Закончив разговор о Войцеховской, Миронов поинтересовался, нет ли каких новостей от Луганова из Алма-Аты. Луганов сообщил, что Корнильев работает в Казахской академии наук, однако, как прошла встреча с Корнильевым, смог ли тот сообщить о сестре что-либо новое, заслуживающее внимания, Миронов еще не знал.
— Какие новости? — спросил Скворецкий. — Новости есть, только ничего хорошего. Звонил мне Василий Николаевич. Зря, выходит, ездил он в Алма-Ату. Найти-то нашел, да что толку. Корнильева на месте не оказалось. Уехал.
— Как уехал? И этот скрылся?
— Скрылся! — рассмеялся Кирилл Петрович. — Вот именно скрылся. Он же геолог, ты понимаешь? Геолог. Ну вот и скрылся… во главе геологической экспедиции. С самого мая. Бродит где-то в горах, у черта на куличках. Местные товарищи ошиблись, информируя нас, что он вернулся. Связь же с экспедицией только по радио, и то не регулярная. А по радио наши вопросы не выяснишь. Но через неделю-другую экспедиция сворачивает работу и возвращается в Алма-Ату. Зима на носу, деться им некуда. Луганов договорится с местными товарищами, чтобы они нас немедленно известили, как только появится Корнильев, а сам вернется сюда. Придется подождать.
В эти дни Скворецкий и Миронов вызывали Черняева только один раз и опять без толку: он снова молчал.
Встревожившись не на шутку, Скворецкий сам беседовал с начальником тюрьмы, с врачом, который по его распоряжению осмотрел Черняева. Черняев вел себя в камере нормально, спокойно.
Сегодня Скворецкий и Миронов решили возобновить допрос. Как только Черняев явился и уселся на место, полковник потребовал, чтобы он прекратил игру в молчанку. Скворецкий впервые за это время заговорил так властно, так требовательно. И тут произошло непредвиденное. Черняев ответил. Но как? Он вдруг начал сползать со стула и грузно опустился на пол. Посидев с мгновенье, Черняев встал на четвереньки и неожиданно произнес: «Рррррр! Рррр! Гав, гав!» Тон его при этом был миролюбивым, даже заискивающим.
— Дайте ему воды, — сухо распорядился Скворецкий, испытующе глядя на барахтавшегося на полу Черняева.
О продолжении допроса не могло быть и речи. Арестованного тут же отправили в тюрьму, и Скворецкий приказал срочно доставить к нему врача, специалиста-психиатра.
В ожидании заключения психиатра Скворецкий и Миронов сидели молча, изредка перебрасываясь отдельными фразами. Да и о чем было говорить, что они сейчас могли предпринять?
Наконец появился психиатр, приехавший сразу после осмотра Черняева. По его мнению, налицо были явные признаки помешательства.
— А не слишком ли они явные, эти признаки? — придирчиво спросил Скворецкий.
Психиатр пожал плечами.
— Я говорю то, что обнаружил. Для точного и безошибочного диагноза требуются время и соответствующие условия, больница. Только там ставят в подобных случаях окончательный диагноз.
— Как тебе все это нравится? — мрачно спросил Скворецкий, когда психиатр простился и ушел.
Миронов удрученно молчал. На тебе: садись и пиши постановление о помещении Черняева в больницу и проведении судебно-психиатрической экспертизы! А это значит — следствие по делу Черняева приостановить. Ничего не скажешь, удар был тяжелым!