ГЛАВА ПЕРВАЯ
— Юнга, давай в носовой кубрик! — крикнул кто-то впереди.
Подковки моих новых ботинок зацокали по железной палубе, и я удивился, что они цокают так уверенно. Рядом всплескивала вода, что-то поскрипывало, слышны были еще звуки, не очень понятные, и — цок, цок, цок… На баке никого не оказалось.
Крышка люка была откинута. Внизу горел свет. Кубрик…
Я помедлил, оглядываясь.
Небо еще не погасло, вода тоже, а на берегу стемнело совсем. Сопки на той стороне залива были почти черные. С моря шла мертвая зыбь. Палуба под ногами покачивалась…
Мне казалось, качается берег. Он был теперь сам по себе: отдельно от меня!
Я перехватил вещмешок в левую руку, правой взялся за скобу на крышке и, опустив ногу в люк, нащупал верхнюю ступеньку трапа.
Ну вот — кубрик…
Темноволосый матрос в накинутом на плечи бушлате сидел на рундуке справа. Он нагнулся — надевал ботинок. Рядом стоял старшина, мичманка его чуть не касалась плафона в потолке. «В подволоке», — поправил я себя. И улыбнулся. Старшина — он стягивал с верхней койки постельное белье — как раз в это время на меня посмотрел. Сдвинул на затылок мичманку: что, мол, еще такое?.. Плафон освещал его широкое лицо, белесые ресницы.
«Доложить, что прибыл?» — подумал я.
Старшина моргнул и отвернулся.
Еще один матрос возился у стола.
Я поискал место, где встать. Кубрик был тесный, по форме напоминал трапецию. Учил когда-то геометрию, знаю. В шестом классе, кажется. Кубрик мне тогда и не снился!..
Основание — переборка, у которой сейчас лучше всего встать по сторонам, вдоль бортов расположились — внизу рундуки, вверху койки и напротив, прямо передо мной, у другой переборки, тоже был рундук, а над ним койка. Туда приткнулся небольшой стол.
Пахло нагретым железом, слабее — краской, пенькой. Под днищем катера то и дело чмокала вода. Через равные промежутки времени. Можно было отсчитывать секунды по этим всплескам. Очень длинные секунды… Я опять увидел черные сопки над заливом, вспомнил, как цокали по палубе мои подковки, — стало одиноко.
— Завяжи, — матрос в бушлате кивнул на расшнурованный ботинок.
— Это вы мне?
Он поднял глаза, в них мелькнули удивление и досада.
— Обознался…
Глаза были сухие и горячие. У меня в груди стало припекать, пока они смотрели… «Обознался»!
Потом он сказал это вслух.
Парень, который возился у стола, быстро шагнул к нему, присел на корточки.
— Давай, Костя.
Матрос в бушлате выпрямился и стер со лба капельки пота.
Бушлат соскользнул с его плеча.
Я увидел, что оно забинтовано. Сквозь бинт проступало бурое пятно.
— Извините! Я не знал… Я…
— Боцман, это кто? — спросил раненый.
— Пополнение вот прибыло, — окая, ответил старшина, убиравший постель. — Юнга.
Мне показалось, что голос прозвучал в стороне — боцман словно отодвинулся. Близко маячило только это белое толстое от повязки плечо, пятно крови… «Рукав тельняшки распороли, когда перевязывали рану, — догадался я. — Недавно. Может быть, часа три назад, как раз когда я стоял на пирсе, ждал их». (Дежурный по дивизиону сказал, что «пятьсот тридцатый» в море, и я ждал на пирсе и знал только номер морского охотника, на котором буду служить. Номер — и все.) А в это время они…
— Небось одному юнге неизвестно? — насмешливо спросил раненый, повернув голову к боцману.
Тот помедлил.
— Чего?
— «Чего»…
— Ладно, поговорили! — сердито проокал боцман.
— Досыта. — Раненый вдруг повернулся ко мне. — Что я, не отлежался бы? Верно? В госпиталь сосватал! Брат милосердный.
Боцман только поморгал.
— Там сестрички хорошие, Костя, — ухмыльнулся матрос, завязывая шнурок на втором ботинке.
Раненый не ответил. Они долго молчали, потом Костя сказал вдруг:
— Не видать мне, значит, Ливерпуля. Пальмы, кокосы…
«Бредит?» — я испуганно взглянул на боцмана.
Тот обронил:
— Да нет там кокосов.
— Знаю. Все равно.
Я переступил с ноги на ногу, положил рядом свой вещмешок. Чувствовал себя паршиво, как гость, который пришел не вовремя. Не очень-то понимаешь, что происходит, и — ни помочь, ни уйти…
— Суконку наденешь? — спросил матрос. Он завязал шнурки и поднялся.
— Да.
Боцман проворчал:
— Не тревожил бы рану-то.
— Правда, Костя. Бушлат застегнем, и порядок. Больно будет надевать суконку.
— Она в рундуке.
— Потом снимать…
— Твои сестрички снимут, — сказал Костя и встал.