Знаю, что так только кажется, да поверить не могу, Полный штиль. Волны — лишь от нашего корабля и от пяти других, которые идут за нами в кильватере. Вода за бортом плещет, словно успокаивает: недолго уж, недолго…
Пора обедать. Федор сменил меня давно, а я вот засмотрелся. Гошин теперь разворчится. Ну, точно! Ворчит…
Я услышал его сразу, едва занес ногу, чтобы спуститься в кубрик:
— Кто так компот разливает? Весь чернослив на дне! Заелись?
— Юнге оставь, он любит.
Это сказал боцман.
Я качнул занесенной ногой, осторожно вытянул ее обратно. Постоял около люка.
Скоро увидимся с Костей… Он, конечно, здоров. Узнает, что мы вернулись, и придет. Расскажу ему обо всем… Но разве расскажешь?..
— Явился!..
Гошин смотрел, грозно шевеля бровями.
— Не пугай, — сказал я, остановившись на последней ступеньке трапа. — Две порции рубану!
— И посуду помоешь.
— Помою.
Боцман сказал тем, кто пообедал:
— Пошли, пока время-то есть…
Я шагнул в сторону.
Они выбрались на палубу — позагорать. За столом остался один Андрей. Он тоже недавно сменился с вахты. Сидел, допивал свой компот.
Я сел напротив, налил из бачка полную миску борща:
— Счастливые люди певцы, правда?
— То есть?
— Одарила природа голосом — и на весь мир слава.
Андрей поперхнулся.
— Мудрец!.. Тебе известно, сколько Собинов работал над ролью Фауста! Десять лет!
— А ты откуда знаешь?
— Знаю, — сказал Андрей и задумался, потирая горбинку на носу.
Гошин собрал со стола грязную посуду, покачал головой:
— Десять лет! Ай-ай-ай!..
И понес посуду на камбуз.
— Я не мудрец, а кутенок, — сказал я.
— Обиделся?
— Очень надо!
— Кутенок — это хорошо…
Андрей смотрел на меня без усмешки, продолговатое лицо его было задумчиво.
— Кутенка все любят… За оптимизм. Никто ему хвост еще не прищемил — вот этот хвост и дрожит от восторга. По любому поводу. И человек примерно тоже так, пока его не стукнуло, пока он только радуется жизни, а не вмешивается в нее. Потом щенячьего оптимизма меньше… Тебе бы еще не вмешиваться, если бы не война.
— Я виноват, что позже тебя родился?
— Ни в чем не виноват.
— А откуда ты про Собинова знаешь?
— От Владлена Арнольдовича, — сказал Андрей.
Вышел кок.
— Про посуду не забудь.
— Ладно.
— Пойду пулемет почищу. Нет-нет да заест этот «арлекин»!
— «Эрликон»! — улыбнулся Андрей. — Не путай…
— Все равно не по-русски.
Гошин затопал по трапу наверх.
Он, по боевому расписанию, — пулеметчик…
— Никогда не слышал про Владлена Арнольдовича! — заметил я, принимаясь за второе.
— Я в восьмом классе учился во вторую смену, — сказал вдруг Андрей и переставил с места на место пустую кружку. — Помню, иду после школы по городу. Гололед, ветер с Волги… Деревья на бульваре обледенели, ветками стучат, а над ними луна, как медный таз. Взять ледышку — добросишь, и она загудит. — Он улыбнулся. — Здорово? Я смотрю на луну, спотыкаюсь и арии пою. «Куда, куда вы удалились?» Кутенок был… Так и доспотыкался до музыкальной школы. Ты что?
Я чуть не поперхнулся котлетой.
— Нет, ничего.
В люк врывался плотный солнечный свет, где-то изредка поскрипывало; казалось, раскачивается сноп лучей, а не катер; было слышно воду — как она журчит неподалеку.
— Принял меня профессор, маленький седенький старикан, и привел в огромную комнату. Рояль, темные шкафы, люстра, портреты композиторов по стенам. Святая святых…
Андрей смотрел на меня, а я никак не мог выбрать момент, чтобы прокашляться.
— Что?
Я кашлянул.
— Хорошо рассказываешь.
— Хорошо помню, — сказал он и замолчал.
— А дальше?
— Ну, пока я оглядывался, профессор исчез. Нет его. Вдруг слышу: бам!.. Он сидит за инструментом, его и не видно. «Пропойте, пожалуйста». Надо было повторить этот звук голосом. Я повторил. Потом другую ноту, третью… «Идите сюда», — говорит.
— Владлен Арнольдович?
— Ну да. Подошел. Он опустил крышку, побарабанил по ней пальцами: «Повторите, пожалуйста». Тоже повторил. «Пишите заявление». Я тут же написал, а он — резолюцию: «Слух и ритм очень хорошие». А сколько потом возился? Месяц только и делал, что смычком по струнам водил…
— Каким смычном? Ты же петь учился?
— Кто тебе сказал? На скрипке играть, а не петь. Петь… Нет, на скрипке играть! Была такая мечта… Сто потов с меня профессор согнал за этот месяц. А подумать, что сложного? Стоишь, опираясь на левую ногу, правая — расслаблена. И надо смычком водить так, чтобы кисть руки плавно переходила из одного положения в другое. Вот, видишь?..
Я посмотрел на его руки.
Андрей пошевелил пальцами.
— Забыл… Профессор что-то говорил — на каких-то пальцах у меня должно было здорово получаться, когда научусь.
— Научился?
— У меня на скрипке то и дело стоечки ломались, — сказал он. — Знаешь, такая стоечка, на которой струны натянуты? Ее ведь приладить надо уметь, чтобы звук был чистый и правильный. Притереть. А у меня братец есть — пацан. Как ему ни втыкал, чтобы не хватался за скрипку, — нет, лезет и ломает!
Нос у Андрея морщился.
Я попробовал представить себе, как он водит смычком. Весь в черном, накрахмаленные манжеты, как снег, а руки загорелые. Не на штурвале руки — на скрипке…
Андрей увидел, что я улыбаюсь, но не понял, почему.
— Знаешь, что такое младший брат?
— У меня сестренка…
— Тебе легче! — сердито сказал он и встал из-за стола.
Я остался один. Покончил с компотом.
И опять шторм.
Океан будто вывернуло наизнанку.
Это уже на пути к Исландии. Но пришлось держать не по курсу, а прямо на волну — иначе перевернуло бы.
На третий день шторма, когда Федор сменил меня на вахте, я увидел с палубы катер, который шел за нами. Его так положило на борт, что колпаком локатора на верхушке мачты он коснулся воды.
Потом исчез.
Я уже добрался до люка в кубрик и, вцепившись во что-то, глотая горечь, ослепленно смотрел туда, где только что был корабль, а теперь лезла к небу вспухшая вода.
На хребте этой водяной горы показался колпак локатора, мачта и весь исчезнувший было катер. Он шел за нами.
Мы, наверное, тоже исчезали, если смотреть со стороны, Я подумал, что лучше не смотреть, приготовился нырнуть в кубрик. Вода ударила мне в спину, потом в грудь, и я загремел по трапу вниз. Когда поднялся, люк был уже задраен.
— Ходить можешь? — спросил боцман.
— Аж мачты по воде чиркают, — пробираясь к койке, пробормотал я.
— Цирк…
Надо было переодеться.
Я достал из рундука сухое белье и свитер. От него пахло деревней. Вернее, фермой… Странный это был запах — и чужой, и знакомый, а главное — такой неожиданный, что не верилось.
Я оделся, лег. Закрыл глаза.
Саднило правое колено и оба локтя.
Пустошный сидел за столом, один сидел. Ждал: скоро должен был прийти с вахты Андрей. Боцман расспросит его, что и как, потом отдохнет еще немного и пойдет в рубку постоять с командиром. Знаю…
А мне сейчас и не подняться — умотало.
Я натянул на нос ворот свитера, понимая, что ни разу еще так не тосковал по земле.
Стал вспоминать.
Когда мы уходили из Майами, на причале опять собралась толпа. Нас пришли провожать. Докеры, матросы… Я был еще в кубрике, слышу: «Может, чья ваша знакомая? — это спрашивал сверху вахтенный, заглядывая в люк. — Ждет вроде кого-то, а кого? Мотает головой: нет, да, нет, и по-русски ни бельмеса». Потом в люк просунулось лицо Федора, он позвал меня: «Выходи, к тебе». Я не поверил. «Ты с ней танцевал тогда в парке, забыл?»