Валгус встал. И в этот же миг щелкнул репродуктор. Это означало, что Одиссей подключился и хочет говорить. Валгус в нерешительности остановился. Одиссей еще никогда не вызывал его.
— Что вы делаете? — спросил Одиссей.
— Думаю, — буркнул Валгус.
— Это хорошо. Вы уже поняли, где мы?
— Да.
— А вы это видели?
— Что?
— Значит, не видели. Я хочу вам показать… Все пространство за бортом полно света. Никаких источников, но оно светится.
Валгус повернулся к экрану.
— Это бред. Ничего не видно.
— Эх вы, человек! Вы, значит, забыли, что мои видеоустройства не воспринимают света, если яркость его превосходит определенную? Что они передают его как черноту? Но вот оптика, обычная, безо всяких хитростей, не подводит. И ее-то сигналы и говорят мне, что мы идем среди света. Он существует здесь сам по себе…
Валгус рванул дверь. Выбежал в коридор. Прильнул к объективу первого же рефрактора. Долго смотрел, забыв закрыть рот.
Это было не море света: море имеет берега, а здесь светом было наполнено все вокруг. Ленивые с темными прожилками волны катились во все стороны — не электромагнитные волны; а какие-то громадные завихрения, доступные простому глазу. Они то краснели, то принимали ярко-голубую окраску, на миг затухали и снова вспыхивали небывалым сиянием… Валгусу вдруг захотелось броситься в этот свет и плыть, плыть, плыть в нем… Когда он оторвался от окуляра, по лицу стекали слезы, и Валгус не смог бы поручиться, что они только от яркого света.
— Сколько прекрасного для Земли! — чуть задыхаясь, сказал он.
Одиссей ничего не ответил, хотя разговаривать с ним можно было и отсюда, из коридора. Одиссей молчал, а Валгус стоял около рефрактора, и глаза его были красны, как закат перед непогодой.
Вот и еще одно, чего не знают люди… — Хотя бы ради них надо решаться. Ради этого света. Одиссей должен быть уничтожен. Необходимо каким-то образом замкнуть его накоротко. Одиссей сгорит. Что поделаешь — это будет наименьшая жертва.
Надо только придумать, как это сделать.
Валгус умолк, придумывая. Несколько минут длилась тишина. Потом Одиссей заговорил снова.
— Расскажи что-нибудь, — неожиданно сказал он.
— Рассказать? — Валгус в недоумении поднял голову, взглянул в репродуктор. Все-таки репродуктор — это тоже был Одиссей, а когда разговариваешь, лучше смотреть в лицо собеседнику. — Рассказать? Зачем? И что?
— Что-нибудь. Вот у меня в памяти записано: ты говорил о снах. Я так и не понял: что такое сны?
— Что такое сны? А как я могу тебе объяснить, что такое сны?.. Ну, просто мы спим… Ты ведь знаешь, что люди спят. После шестнадцати-восемнадцати часов действия на шесть-восемь часов выключаются из активной жизни. Это необходимо людям. Ну, и мы спим. И видим сны…
— Как же вы несовершенны! Столько времени вне мышления!
— Так мы сконструированы.
— Да, но все же: что такое сны? Как вы их видите? Чем?
— Ну, что такое сны? — жалобно усмехнулся Валгус и пожал плечами. — Сны — это когда можно увидеть то, чего на самом деле нельзя увидеть…
— Вид связи?
— Нет, это другое…
— Так расскажи, например, что было сегодня?
— Трудно рассказать… Трава, вода… И девушка. Таких не бывает на свете. Есть только одна.
— Это и было самое фантастичное?
— Тебе этого не понять.
— Почему? Все эти слова мне встречались в фундаментальной памяти. Почему не понять? Я способен понять все.
— Это не постигается разумом. Это надо чувствовать.
— Чувствовать… Это странно, но я, кажется, понимаю. Не совсем, очень смутно, но понимаю. Вот, значит, что такое сны.
— Да…
— А почему ты сейчас не спишь?
Валгус усмехнулся.
— Мне не до того…
— Ну да… Знаешь, я попробую сейчас уснуть. Я хочу быть во всем как люди. И видеть сны тоже.
— Попробуй, — согласился Валгус.
Одиссей умолк. Снова наступила тишина, а свет бушевал за бортом.
«Спи, Одиссей, спи. Тем проще становится моя задача. Итак, замкнуть. Путь найден». Слабые места Одиссея Валгус раньше знал наперечет. От волнения он многое забыл, но сейчас детали начали восстанавливаться в памяти. Это оказалось очень просто — замкнуть Одиссея, сжечь его, взять управление кораблем в свои руки… Нужна только металлическая пластина. Подойдет хотя бы столовый нож — ножами и вилками Одиссей не распоряжается, они ему ни к чему. И нападения с этой стороны он тоже не ожидает.
Валгус без труда разыскал столовый нож. Стискивая рукоятку, Валгус усмехнулся: «Орудие убийства»…
Эта мысль была как удар. Валгус медленно положил нож на стол. Убить — кто способен на это, кто слышал об этом в последние десятилетия?
И ведь именно Одиссей показал тебе этот свет. Хотел показать и показал. Значит, и у него есть потребность поделиться чем-то с другим. И насчет снов он расспрашивал поэтому же. Он хочет, чтобы у него было о чем разговаривать. Хочет, чтобы была почва для чего-то — для общения?
— Да, — медленно произнес Валгус. — Не убью. И не обману.
В динамике щелкнуло, и Одиссей негромко сказал:
— Что же, спасибо, Валгус…
— Что?
— Ты не выключил меня, говорю я. Тогда, в рубке. Спасибо. Ты ведь считал, что можешь… И не замкнул сейчас, хотя и полагал, что это тебе удастся. Еще раз спасибо. Правда, я обезопасил себя в достаточной степени. Я ведь не хуже человека, Валгус…
— Не глупее, хочешь ты сказать, — поправил Валгус.
— Я хочу сказать, не хуже. Ты говорил о чувствах — о том, что отличает тебя от меня. Чувства, сны… И у меня есть что-то такое. Ведь самым разумным для меня было бы сразу же уничтожить тебя. А что-то мне мешало и мешает.
— Ничто не мешает.
— Мешает. Я только не знал что. Ведь очень просто: включить стерилизатор — и тебя нет. Не смог и не могу…
— Да, — сказал Валгус. Он просто не знал, что сказать.
— Нет, я не хуже тебя. Но ваш мир богаче, я признаю это. Ведь вас очень много. А нас пока — единицы… И я не могу уничтожить тебя. Что же мне делать, Валгус?
Валгус промолчал.
— И все же я разобрался, — сказал Одиссей, словно угадав мысли человека. — И понял, что разум — это не только приятно. Это еще и накладывает новые обязанности. Мне очень странно, однако… Ни прямо, ни косвенно, ни действием, ни бездействием я не смогу причинить тебе зло. Мой разум протестует против этого. Но ведь если я ничего не предприму, ты умрешь несчастным…
— Недолго, — утешил его Валгус. — Я умру от тоски. Но пока я жив, буду тосковать.
— А я не хочу этого. Понимаешь? Что-то во мне против этого. Это не кроется ни в одной группе моих криотронов, иначе я мог бы просто отключить их. Но, мне кажется, это присуще им всем вместе — всему тому, что, собственно, и порождает разум. Я правильно разобрался? Мне ведь легче анализировать все происходящее во мне, чем, наверное, вам, людям, разобраться в вашем устройстве. Моя конструкция и тебе и мне известна до мелочей. И вот я вижу, что я мог бы избавиться от того, что мешает мне поступить целесообразно, — уничтожить тебя — но для этого надо выключить меня всего. Тогда я вообще перестану быть разумным. Да?
— Наверное… — растерянно сказал Валгус. — Да, ты чувствуешь, Одиссей…
— Очевидно, разум не может не чувствовать. Не может быть мысли без чувства.
— Вероятно… Я об этом не думал. Чувство — это прекрасно.
— Теперь помолчим, — сказал Одиссей. — Кажется, оно во мне, это чувство. Я прислушаюсь, я хочу постичь его…
Валгус стиснул руками голову.
«Помолчим, — подумал он. — О чем? Ты постиг страх смерти — и пережил его. И только с тоской не справиться тебе, с тоской о людях. С этим человек справиться не в силах. Что поделать — человек сам есть результат любви людей, а не ненависти. Мудрствуешь, бродяга? Воистину бродяга: до конца дней бродить тебе в надпространстве, и никогда не разжечь теплый огонь на теплой Земле, и не коснуться пламени, заключенного в чужих душе и теле. Что, кроме снов, остается тебе, бродяга Валгус? Что делать тебе?»