— Дай-ка чего-нибудь пожевать, — сказал Мунов жене.
— Сейчас будет хлеб, — сказала старуха. — Вчера не купили. Это все из-за кино вашего.
— Где это ты пропадал? — спросила жена.
— Лянсо Кукченка встретил.
— Воротился, с Серафимой? Поживу хорошую, поди, привез.
— Куда же денешь ее, Серафиму, — сказал Мунов со смешком. — Полные нарты добра приволок.
— О-о! Ну теперь им хватит на жизнь, — сказала старуха с завистью и пустила разок-другой дым из трубочки на длинном тоненьком черенке. — Молодец Лянсо. Он ведь нам родственником приходится. Ты знаешь это, Иван?
— Знаю, знаю, — проворчал Мунов с недовольством. Он прошел в большую комнату, заставленную ящиками с цветами. Цветов в доме много — фикусы, девичьи сережки, даже пальма растет. Это все жениных рук пестуны. В комнате от них весело, будто отсюда и не уходило лето. Мунов сел за стол, и жена подала ему полную миску картошки с тушеным мясом. От мяса исходил запашок, как от острого сыра. В этом-то и есть весь смак. Мунов принюхался к блюду и, как острогу в рыбину, с тем же наслаждением вонзил в жаркое вилку.
…В конторе к этому часу полно народа. Тут ведь так — надо не надо все в контору лезут, как в клуб за новостями — кто приехал, да что привез, да скоро ли самолет с почтой навестит, какие новые киноленты ожидаются, да в которой-то избе ночью вроде бы бубен постукивал. Все отлично знают в которой. Этот вопрос задан, между прочим, вскользь, для подогрева беседы.
В кабинетике у Мунова с угла на угол, как флажки праздничные, меховые гирлянды соболей. Он и сидит под этим драгоценным мехом. Тут, наверное, на тысячи богатства. Все, кто заходит в кабинет к Мунову, нагибают голову перед гирляндочками, точно в преклонении перед трудом охотников. А другой зайдет и увидит своих, вспомнит, расскажет, как он гонялся за тем вон «подлецом». «Уж он хитрил, хитрил, — смеется рассказчик, — а попал-таки в мои руки». Мунов слушает такие рассказы с удовольствием, глаз не спустит с рассказчика, и удивительно ярко все видится ему, как и что там в тайге происходило.
Еще по пути сюда, повстречавшись с ребятишками, Мунов сказал им:
— Ну, который из вас побойчее на ногу? Позовите ко мне Тайхея Кинчуга. Небось дрыхнет еще!.. Поднимайте его за ноги.
Теперь он ждал его, Тайхея Кинчугу, поглядывая то на дверь, а то в окошко за спиной. Как и предполагал Мунов, Тайхей прибежал заспанный. Черная шевелюра его еле умещалась под кепкой. На нем лыжные шаровары и удыгейские ботинки с острым загнутым носочком, на плечах внакидку ватник.
— Вы меня звали, Иван Петрович?
— Так точно. Садись-ка на минутку.
Тайхей осторожно опустился на скамейку. Раскосые темные глаза его искали на лице Мунова ответ, зачем он позван. Но он делал вид, что ничего его не интересует, и старался подчеркнуть свою беспечность. Мунову была противна напускная дурашливость парня.
— Вот что, Тайхей, завтра мы с тобой отправимся в Олон. А там еще чуть подальше — в Красный Яр поедем. Я тебя там оставлю лес валить.
— А почему меня? В поселке без меня народу много.
— Да я знаю… В поселке народу хватает. Я хочу, чтобы ты маленько охладился.
— Почему охладился, товарищ Мунов? У меня температуры нет.
— Ты со мной не спорь, — твердо сказал Мунов. — Ты что, хочешь нас оставить без медицинской помощи? Чего ты девчонке по ночам спать не даешь? Как дятел, до утра ей в окно тюкаешь. Она послушает, послушает и сбежит. В нашу даль потом не скоро человека доищешься. Так любовь не завоевывают, — сердясь, сказал Мунов, — измором. Что, ты забыл, как девчат обхаживают?!
И Тайхей совершенно переменился, обмяк, запечалился.
— Изюбры еще не так кричат, — вдруг выпалил он, не найдя, что другое ответить Мунову.
— Вон что, значит, ты в изюбра играешь. Так они бьются между собой. Это ты тоже должен знать. Вот я старый изюбр, а ты молодой. И мы с тобой схватились. И я тебе говорю — не смей трогать фельдшерку. Не смей у нее под окнами стоять, в двери скрестись, иначе я об тебя хорошую палку обломаю.
— Не я, так другие будут. Она всем ребятам нравится.
— Вот и пусть она выбирает, который из вас ей по душе. Короче говоря, приказ мой остается в силе — завтра мы с тобой едем в Олон. Запасись продуктами, там придется пожить. Все, Тайхей, ступай.
Мунов посидел, подумал, правильно ли он его отчитал. Он всегда имел привычку пройтись взглядом назад, так еще старики учили, старики удегейцы, эвенки, — не бросай дорогу, по которой прошел, оглянись назад, запомни ее. Он не нашел ничего такого, за что бы следовало себя укорить. Тогда он запер на ключ стол и, нагибаясь под меховыми гирляндами, вышел в соседнюю комнату.
— Клепку возят сегодня? — спросил он у конторщика.
— Возят, — сказал тот. — На трех подводах.
— Я пройду в лес, — сказал Мунов. — Они где теперь валят кедры?
— Чуть подальше Тигрового ключа, — сказал конторщик.
— Ну, так я там буду. Это я на всякий случай.
И он пошел через поселок к лесу, потом свернул на санную дорогу и пошагал по ней неторопливо, оглядывая по краям желтые от неопавшей листвы дубняки, — дубки так и простоят, как лисы, в рыжей листве над снегами до самой весны. Лес был той стихией для Мунова, среди которой он вырос, дожил до старости. В самой запутанной чаще, когда и стволов-то не видно, он мог безошибочно разобраться, где тут актинидия, где лимонник, аралия, клен, где заплелась виноградная лоза. В лесу он всегда отдыхал душой, как другой человек отдыхает дома на своей постели или на диване перед телевизором. А он здесь отдыхал, отдыхал сердцем. Мысли улетучивались из головы, он шел и думал только о том, что видит. Лес заманивал в свою чащу под зеленые шапки кедров. Весенней прелью доносило оттуда из глубин. Потом он услышал стук топоров и приглушенное журчание пил. Но еще раньше он учуял аромат колотой древесины. Он прошел туда по снегу, по разбросанным веткам, к первой группе людей, громко, в голос спросил:
— Где тут Сарди Кинчуга трудится?
— Вон, вон они там с братом, как два медведя, ворочаются.
И Мунов захрустел по веткам, по глубокому снегу.
— Здравствуйте, старики, — сказал Мунов, выйдя из чащицы хвойника на то место, где грудами лежала свежая плаха для бочарных досок — клепка, как ее зовут в Сияне. Рядом лежали напиленные в размер клепки толстые чурбаки кедра. Кедр прекрасно колется на морозе, как сахар под щипцами. Потом все это добро отвезут на берег Бикина, а весной и летом, когда Бикин потише, клепку сгонят плотами в низовья. Как ни скажи, это тоже копейка, тоже приработок к охоте. А потом ягоды пойдут, грибы, рыба, дикоросы, некоторые отправятся женьшень поискать — вот и жив человек, жив Сиян с Олоном.
— Здравствуй, председатель, здравствуй, — ответили старики, откладывая в сторонку колуны и клинья, которыми работали. И оба принялись шарить в карманах свои трубочки. Они присели все трое на свежих плахах, и от трубок их на длинных черенках тонкими ниточками потянулся дымок.
— Я, собственно, к тебе пришел, Сарди, — взглянул Мунов на кривого на один глаз старика. Тот был страшен, жутковат в своем уродстве: прокоптелый до черноты, в морщинах, с запавшими щеками. А усы у него, как мышиные хвостики, торчат из ноздрей. Он недоверчиво сверкнул на Мунова здоровым глазом.
— Ко мне так ко мне, — сказал он, — спорить не будем.
— Ты знаешь, Сарди, какое дело… — заговорил Мунов и помолчал, поглядел на старика… Перед мысленным взором его в это мгновение старик возник в шаманском облачении, в юбке из лент меха, опоясанный ремнем, в жестянках, в высоком колпаке, он скорчил на Мунова страшную рожу, но Мунов не испугался. — Пока ты был на охоте, Сарди, бубен помалкивал. А вот теперь уже которую ночь слышу. Зачем тебе это?