Астор кивнул.
— И не торопись. Не комкай. Не чувствуй себя обязанным. Лепи своего Стора только любовью и болью. Это единственные чистые составляющие, все остальное ненастоящее. Не дорожи им только потому, что он твой. Он должен стоить того, чтобы прийти за ним. И когда ты поймешь, что он действительно этого стоит, — ты знаешь, как его спасти.
Еще некоторое время они стояли молча, просто глядя друг на друга. Потом старик сделал шаг назад и исчез в дымной толще стены.
Астор ждал. Затаенные шорохи вечернего леса обступали его, и он напрягался изо всех сил, чтобы уловить то, что делается на той стороне. Оттуда не доносилось ничего. Астор все ждал. Странное воспоминание всплыло как-то подсознательно, а ведь на той стороне лес никогда не шумел… Он качнулся, словно это воспоминание мягко толкнуло его изнутри, и пошел прочь, пошел все быстрее и быстрее, не оглядываясь, потому что место это он запомнил на всю свою человеческую жизнь, чтобы отыскать его сразу и безошибочно, когда наступит время сюда вернуться.
Лев АРКАДЬЕВ
ЕЩЕ РАЗ ОБЫКНОВЕННАЯ АРКТИКА
Эти записки можно уже назвать историей. Правда, новейшей. Но все же историей. Времена СП-6 и СП-7 для полярников вскоре станут такими же далекими, как годы челюскинской эпопеи и папанинской экспедиции. Время движется, и Арктика обживается. Она становится и в самом деле обыкновенной. Может быть, это-то и удивительно…
Первые реликвии добываются в кладовойСтарый кладовщик торжественно вручил мне меховое полупальто, меховые унты, меховую шапку-ушанку и меховые рукавицы.
Представляете, что я при этом испытывал? Я был горд! Радостен! Взволнован! И я просто счастлив был… бы, если бы вдруг не присмотрелся к своей амуниции, выданной мне по особому распоряжению заместителя начальника полярной авиации и им же подписанной накладной, которая по сей день хранится у меня как бесценная реликвия.
Ничего, что амуниция б/у!
Мне так не терпелось увидеть себя в этой необыкновенной одежде, что я тут же, на аэродроме, несмотря на температуру плюс шестнадцать, нарядился во все свои изрядно поношенные меха и, распираемый от гордости, стал скромно прохаживаться среди немногочисленных пассажиров и провожающих.
Мамы указывали на меня своим детям как на бывалого полярника. А бывалые полярники поглядывали со стороны и снисходительно усмехались.
Ох, эти полярники! Дай им только повод посмеяться…
Хорошо еще, что никто из них не увидел моего осеннего пальто, оставленного на складе. К пальто был приколот лист белой бумаги, а на нем моя собственноручная надпись:
«Корреспондент Аркадьев отбыл в Арктику 17 октября в 9 часов 00 минут».
Разумеется, этот листок тоже стал для меня реликвией и теперь висит у меня дома на самом видном месте в великолепной рамке под стеклом.
Они видели живые деревьяВ самолете я все же разделся, так как совершенно взмок.
Мокрым оказался еще один пассажир… годовалый Алешенька, который качался в сетчатом гамачке-люльке, прикрепленном к передней стене салона. Под люлькой красовался ночной горшочек, необходимость в котором на время отпала…
— Разве это не безобразие? — обратилась ко мне Алешенькина мама.
— Безобразие? — удивился я. — В его возрасте?
— Да я не о сыне. Я о руководстве полярной авиации.
Тут, признаться, я совсем уже ничего не понял.
— А при чем тут, простите, руководство полярной авиации?
— Как при чем?! Подумать только! Десятипроцентный билет на грудного ребенка брать полагается, а провоз груза на него не полагается. Да такому пассажиру в такую дорогу одних пеленок сколько килограммов возить надо!
Детей в самолете, как ни удивительно, было много.
Знакомлюсь с тремя загорелыми мальчуганами.
Первый, старший:
— Зырьянов!
Второй, средний:
— Зырьянов!
Третий, младший:
— Зырьянов!
— Сколько же вас, Зырьяновых?
— Тут трое. А еще мамка с папкой в поселке Диксон.
— Откуда же вы летите?
— С Подмосковья. Отдыхали в Вострякове, в пионерском лагере «Юный полярник».
— Представляете, мы видели живые деревья!
— Вы впервые на материке?
Старший:
— Ага…
— И родились в Диксоне?