— Хватит, — приказал шофер.
Ефим стал на колени. Топнул ногой по льду. Из валенка фыркнула вода. Осыпалась льдинками.
Они поднялись. Им была видна промоина, в которую угодила машина, и призрачный свет фар под водой.
Ефим длинно и замысловато выругался.
— Костер надо развести.
— Чем? — зло спросил Ефим.
— Сколько осталось до поселка?
— Пятнадцать…
— Конец… — проговорил доктор, еще не осознав толком сказанное. Но раз произнесенное, это слово, будто эхо, заметалось в сознании. И тогда он почувствовал, как холод сначала иглами, кое-где, а потом все плотнее и плотнее сковывает его. Холод и жуть. Под их натиском сжалось в комок сердце.
— Не дойдем… и километра… — Зубы доктора стучали. Он ощущал, как белье на нем становится льдом. — Конец…
Ефим резко, левой, ударил доктора в подбородок.
Доктор сел на лед.
— Глупо… — проговорил Владимир Петрович, коченея. — Глупо…
И неожиданно для себя произнес длинную фразу. Она вертелась у него в мозгу, может быть, даже раньше, чем он в первый раз выговорил: «Конец».
— Один сказал… Если умрешь… в четверг, то… не придется умирать в пятницу.
— Дай…
Ефим вынул из руки доктора бутылку со спиртом, выдернул пробку зубами и отпил. Протянул доктору.
— Пей!
Усмехнувшись, доктор отпил большой глоток спирта, который показался ему просто очень пресной водой. Ефим отобрал бутылку, посмотрел на нее, швырнул в сторону.
— Я постараюсь умереть в субботу. А лучше — в понедельник… Вставай!
Владимир Петрович качнулся. Заскрипел. Подумал, что скрипят зубы, но понял — одежда. Замерзла: шевельнешься — скрипит. Доктор честно пытался подняться, но не смог: он вмерз в свои меха. Ефим зашел сбоку. Ткнул в плечо. Доктор упал на бок. Затем самостоятельно, скрежеща и повизгивая оледеневшей шубой и унтами, стал на четвереньки, поднялся.
— Посмотри, — Ефим с противным ледовым скрипом протянул доктору правую руку. — Не слушается.
Ощупав запястье, Владимир Петрович сказал:
— Перелом. Закрытый. Обеих костей.
— Нехорошо.
— Нехорошо, — согласился Владимир Петрович и подумал: наверное, руку выше запястья придется ампутировать. Она отмерзнет. Первое, что отмерзнет у Ефима, — это сломанная правая рука.
— Иди за мной. Не отставай.
Подняв чемоданчик, доктор пошел за Ефимом. Шаги у Ефима были короткие, и доктору приходилось семенить. Он ставил свои унты след в след. Так казалось легче и даже спокойнее идти. Он как бы говорил себе, что вот я делаю по настоянию спутника явную глупость. Через километр стиснутое льдом тело откажется служить. Такое сильное переохлаждение… Остановится сердце. Просто возьмет и остановится. Пятнадцать километров! Двадцать минут… Нет, тридцать минут — километр. Семь с половиной часов ходьбы. Минус пятьдесят пять… И мокрые. До нитки. До костей. Просто остановится сердце. «А лучше в понедельник». Какой сегодня день?
Неважно, какой сегодня день.
Доктор ощутил — чемоданчик очень легок. Не требовалось усилий, чтобы его нести. Лед крепко-накрепко приковал чемоданчик к руке, к промерзшей перчатке. И на все тело надета ледяная перчатка.
Он продолжал идти след в след за Ефимом, машинально, пока на смену тупому равнодушию не пришло некоторое удивление: лицо уже давно потеряло чувствительность, а тело продолжало ощущать противное влажное прикосновение мокрой одежды, словно оно обладало постоянной температурой и не становилось ни теплее, ни холоднее.
«Мы в ледяных скафандрах… — И эта мысль неожиданно показалась столь необыкновенной, что доктор на некоторое время забыл о холоде. — Мороз сам создал себе преграду. Он не может проникнуть сквозь ледяную корку. Но это отсрочка. Только отсрочка. А сколько мы прошли? Сколько времени мы идем?..»
Владимир Петрович хотел оглянуться. Но сил не хватило. Закружилась голова. Он побоялся упасть и не подняться. Хотел взглянуть на часы, но это тоже оказалось невозможным.
«Какое это имеет значение? — подумал он. — Все равно через полчаса, через час холод доконает сердце. Я стану звенящим, как сталь…»
Он так и замер с поднятой для шага ногой. Ступать было некуда. На пути лежали валенки Ефима. Доктор посмотрел вперед и увидел, что шофер упал ничком. Владимир Петрович пнул ногой валенок Ефима. Шофер не пошевелился.
«Ну вот, — вздохнул доктор. — Для него отсрочка кончилась. Ефим, Ефим, ты думал, что справишься с морозом… Все равно оставлять тебя нельзя. Я знаю, ты еще жив. Надо тащить. Как же я оставлю тебя? Надо тащить…»
Обойдя лежащего, доктор с треском и скрежетом пригнулся, потом стал колотить рукой по коленке, чтобы разбить лед на варежке, и, наконец, заставил онемевшие пальцы согнуться, кое-как зацепился за шиворот промасленного и плохо промерзшего ватника, сделал шаг вперед и потянул за собой Ефима.
Теперь мысли доктора потекли по другому руслу.
В том, что Ефим выбился из сил, виноват не только мороз, но и болевой шок от перелома. Он стал думать, что надо бы сделать Ефиму укол камфары и строфантина. Хорошо растереть его шерстяной тканью, а лучше вязаным платком. Но он понимал, что ничего этого он не сможет сделать, ровным счетом ничего, ни черта. Доктору было очень обидно и больно. От сознания своего бессилия делалось тошно, совсем плохо и силы таяли быстро. Он задыхался, дышал часто. «Одними верхушками легких, — так подумал он. — Только бы не упасть… Еще шаг, еще один… Плохо. Плохо».
Он зажмурился. Яркое пятно света легло у самых ног. Доктор решил, что это и есть «все», но упрямо шагнул вперед и уперся в нечто темное, которое не пустило его дальше, в какую-то стену.
Потом его окружили люди. Подняли Ефима. И его самого понесли, сунули в темный кузов, где мороз все-таки был слабее и дышать было легче. Заставили пить очень пресную воду. Еще и еще. Дышать стало свободнее. Сквозь шапку, превратившуюся в ледяной гермошлем, доктор начал слышать звуки. С него хотели снять варежки, но, скрепя леденелой одеждой, Владимир Петрович упирался и твердил:
— Его… Его… Ефима…
— Раньше, раньше хотели вас встретить… — дошли, наконец, до него слова. — Сами ухнули… Выбрались…
— Как Ефим?
— Дышит.
— Как мальчик?
— Плохо. Очень плохо.
Доктору опять дали пресной воды.
— Не надо. Я не пью.
— Надо!
Теперь доктор понял: ему кричат на ухо, чтобы он слышал.
Постепенно сознание Владимира Петровича приобретало прозрачную ясность. Судороги отпустили грудь:
— Скоро?
— Уже, уже. Подъезжаем.
Его вытащили из кузова. Подхватили, ввели в помещение. От теплоты перехватило дух.
— Снимайте!
Кто-то пытался стянуть заледеневшую шубу, но одежда даже не скрипела — такой прочной была броня льда.
— Режьте! Рубите! — Подумав, доктор добавил: — Положите на пол, удобнее будет.
Его положили на пол и стали бить и стучать по ледяным латам. «Топором… — догадался Владимир Петрович. — Хорошо. Быстро. Разрубят лед быстро».
Кто-то подлез ножом под подбородок. Хрустнули завязки. Затем кто-то с усилием стал отламывать куски ушанки. Скрежет казался, оглушающим. Наконец содрали ее целиком, с клоком волос. Было больно, но доктор подумал, что это хорошо, если больно. Он стал слышать. Однако по-прежнему не улавливал различия в людях, его окружавших.
— Осторожнее… Теперь ножом.
Послышался треск. Потом, скрип разламываемой одежды. Ее срубали, срезали и сламывали по частям. Это была долгая операция, и доктор торопил. Когда все было кончено, его подняли, набросили одеяло. Но идти он не мог, не чувствовал опоры, словно тыкал в пол костями.
— Ведите.
Повели под руки. Он вошел в комнату, и снова перехватило дыхание от жара. В кровати лежал тюк из одеял, покрытый сверх шубой. Доктор с трудом нашел и разглядел багровое личико ребенка.