— Куда прете, чумазые? — свирепо крикнул «сам» и, размахнувшись, крепко ударил в грудь подвернувшегося под руку Дикова. Митяй качнулся, взмахнул руками, судорожно цепляясь за воздух, и… свалился в форму.
— Боже ж мой! — вцепился с ужасом в седые свои кудри мастер и, видимо не сознавая, что он делает, занес ногу над формой, тоже собираясь спрыгнуть на дно. Но его схватили за подол рубахи и оттащили назад.
А на дворе уже, как огненный пал по сухой степи, метался вопль сотен глоток:
— Давай!.. Скорее!.. Сгорит ведь!.. Поворачивайся!
А что давать, зачем поворачиваться — никто толком не знал. Все видели, как Диков вполз на гранитное ядро и, с трудом сохраняя равновесие на его скользкой поверхности, пытался выкарабкаться из ямы. Но земля обвалилась под руками Митяя, и он снова сполз на дно формы. Все это видели, но, беспомощно галдя у края ямы, не знали, чем помочь товарищу… А расплавленный металл приближался, неотвратимый и грозный. Сила человеческая не смогла бы уже теперь остановить его бег.
— Сволочи! Душу крещеную загубите! — рявкнул Шебаша и, разбрасывая по сторонам встречных, бросился к яме.
— Митяй, держи! — встав на колени у края и спустив в форму поясной ремень, крикнул Афоня. Диков подпрыгнул и схватился за конец ремня. Шебаша с силой рванул его на себя, но тотчас же упал на землю, закрыв ладонями опаленное лицо.
Сплав, разбрасывая дождь огненных искр, подошел уже к краям желобов. Зноя его и не выдержал обожженный, ослепленный Шебаша. А Диков, поднятый было до половины ямы, снова упал на плитняк.
В этот миг раскаленный металл с гудением и ревом хлынул из желобов в форму. Страшный крик заживо горящего человека взметнулся из ямы…
После бури криков над двором повисла жуткая томительная тишина. Лишь желоба по-прежнему шумели, выплевывая без конца бурливую расплавленную массу.
Общее молчание прервал стук одиноких шагов. То Дебердеев убегал от формовой ямы по живому коридору молча расступившихся перед ним работных. Всегда красное, с жирным налетом лицо «самого» было теперь бело, как январский снег. А ненавидящие, обжигающие яростью взгляды работных заставляли хозяина зябко запахивать полы длинной суконной сибирки…
Хозяйские хоромы, деревянный одноэтажный дом, выстроенный из кондового горного леса, живым частоколом окружила толпа работных людишек. Тут были все — и литейщики, и запальщики, и углежоги. Даже ребятишки-заслонщики шныряли между взрослыми. И лишь только отворилась дверь хозяйского дома, толпа работных подалась вперед.
Дебердеев, окруженный уставщиками, рядчиками, заводскими писцами, вышел на крыльцо. Быстрым, испытующим взглядом окинул он работных и крикнул небрежно и беззаботно:
— В чем дело, ребятушки? Почему работу бросили?
Возбужденно гудевшая толпа сразу смолкла. Сказался вековой, от предков унаследованный страх перед «самим», грозным и всесильным хозяином. Передние смущенно оглядывались назад, а задние нерешительно топтались на месте, виновато глядя в землю.
— Ну? Языки проглотили? — с вызовом уже бросил Дебердеев. — Что жe вы не отвечаете?
— Не спеши, хозяин, ответим! — раздался спокойный голос, и Шебаша торопливо выцарапался к крыльцу.
— Насчет колокола мы, ваше степенство, — обернувшись, указал Афонька на поднятый уже из формы колокол, красневший на солнце своими медными боками. — Известились мы, што хошь ты его в Казань отправить. Не дело, хозяин. Грех! Ведь в нем Митька Диков смерть свою нашел. Могила эта его, колокол-то! А потому должен ты расколоть его и в землю закопать, как подобает!
— Да колоток свечей на Митяев сорокоуст жертвуй. А жану его и детишек обеспечь! — осмелев, крикнул кто-то из толпы.
— Вот! Правильно! — качнул тяжелой головой Шебаша. — И ждем мы твово ответу. Коль согласен колокол похоронить, счас же на работу станем, а нет…
— Молчать! — вззизгнул вдруг Дебердеев так, что рывшаяся у крыльца курица с испуганным квохтаньем ринулась в толпу. — Молчать, холуй!
Пока Шебаша говорил, Дебердеев, глядя на работных, думал: «Время сейчас бунтошное. Вор Емелька Пугач на Яике казаков против царицы поднял. Да што казаки, даже горные заводы «на низу» взбунтовались. Общая шатость в народе чуется. Скоро и мои чумазые засылку к бунтовщикам сделают. А потому должен я их в ежовые рукавицы немедля взять. Коль сейчас не ошарашу их, тогда прощай все, от рук отобьются да еще и завод подожгут!..»
— Вы што это, бунтовать вздумали? — прямо с крыльца, минуя ступеньки, прыгнул Дебердеев в толпу работных. — Да я вас в бараний рог согну. Сок из вас потечет!
— Колокол захорони! Слышь? — загудела толпа.
— Не вам меня учить! — крикнул в ответ Дебердеев. — Указчики тоже! Колокол в Казань пойдет!
— Да ты што, бусурман?.. — заревели работные. — Насквозь просвечивает, мироточит от святости, а поступает как черт преисподний!.. Хорони колокол!..
— Расходи-ись по местам! — орал, побагровев от натуги и поднимаясь на цыпочки, Дебердеев. — Становись на работу!
— Не будем работать… По домам!.. А с тобой после поговорим!.. — крикнули работные, бросаясь к заводским воротам. И тотчас же остановились. Ворота заняла своя, заводская стража, «кафтанники», лесные объездчики, хмурые лесовики в высоких волчьих шапках.
— Ребята! — выделился в общем негодующем гуле чей-то молодой, веселый голос. — Не пускают нас в ворота, вали через тын!
Послушная этому крику толпа бросилась к заводским валам и через минуту облепила высокий частокол.
Шебаша, бежавший в последних рядах, вдруг остановился и крикнул Дебердееву, растерянно глядевшему на бегство работных:
— Дай срок, купец, сочтемся! Вот ужо Пугач всем вам покажет! А колокола тебе не видать как ушей своих, так и знай!..
Их было трое, лежавших на лужайке, поросшей щавелем и просвирником, трое дебердеевских работных:
Афонька Шебаша, литейщик Пров Кукуев и углежог, по кличке Непея. Сквозь кусты орешника Непея, растянувшийся на животе, видел округлые очертания Чирьевой горы и серую ленту нового, только что проложенного тракта, перекинувшегося через один из отрогов Чирьевой.
— Беспокоюсь я, — бубнил он под нос, — ладно ли мы место-то для засады выбрали?
Шебаша озабоченно поднял голову. Его лицо, с опаленными ресницами и бровями, загоревшее, обветренное, потрескавшееся от жара плавильных печей, походило на черствую ржаную лепешку.
— Ничего, место усторожливое, — ответил Афонька. И, раздвинув рукой ветви орешника, обернулся к Непее: — Лучше места не найти!
Тракт, проходивший у них под ногами, прорываясь в этом месте меж скалами, одной обочиной своей испуганно прижался к Чирьевой горе, а с другого бока к нему вплотную подошли белые известковые обрывы — «иконостасы». У подножья их на тридцатисаженной глубине скакала по лудям[4] Белая. И в этом опасном месте тракт был перегорожен завалом из вековых, необхватных пихт и обломков скал.
— Чуешь, какова штука? — удовлетворенно улыбнулся Шебаша. — Рази пройти им здесь? Застрянут, голову кладу! Перед завалом-то я тракт чесночком[5] посыпал. То-то запляшут их кони!
— А кто обоз-то охраняет? — спросил Пров Кукуев. — Наши, чай, кафтанники?
— Коли бы наши, с полгоря было! — угрюмо ответил Шебаша. — А то, вишь, узнал, подлец, што мимо уланы на квартеры идут, ну и уломал маёра за взятку обоз сопровождать. Хитер, бес! Думал, што мы побоимся на царицыно войско в драку лезть!
— Идут! Ей-бо, идут! — заорал вдруг Непея.
Шебаша вскочил и, встав во весь рост над кустами, взглянул на тракт. Из-за ближнего поворота выползала длинная, окутанная пылью змея. Зоркие глаза Шебаши различали желтые мундиры трех улан-разведчиков, ехавших впереди. За ними на мохноногом, горбоносом киргизе, устало завалясь в седле, ехал офицер. За ним с рокочущим шумом, похожим на раскаты отдаленного грома, двигалось что-то громадное и неуклюжее. То на специальном возке везли колокол, отлитый на Дебердеевском заводе. В возок было впряжено тридцать лошадей «гусем» по три в ряд. Остальные уланы конвойного эскадрона рассыпались желтыми точками и спереди и сзади возка с колоколом.
5
Чеснок — колючие железные шипы, которыми засыпались прежде татарские броды и перелазы на южных окраинах России.