— Ну и отлично, — сказал Колумбыч. — Ребятам я все объясню. Поймут.
Адька не сказал Колумбычу, что сегодня ночью был крупный разговор.
— Нет, — сказала Лариса. — Никакие экспедиции не для меня. Ты же видишь, что я городская. Мне юг и море нужны. И муж нужен живой, а не отсутствующий, которого по три года ждать. Я ведь изменять не могу, потому мне трудно ждать мужа. Ты меня любишь или там речки-горки какие-то?
— Тебя, — сказал Адька.
Колумбыч отбыл на автобусе в Краснодар в сопровождении громадного багажа.
— Знаю я тех балбесов и остолопов, — объяснял он на стоянке. — У них, поди, сапог починить нечем, а про прочие деликатные работы и говорить нечего. Все везу, — и он любовно кивал на ящики.
День был мокрый, холодный, и было, как всегда, неуютно при прощании, когда один уже весь в дороге, его здесь уже нет, а у других мысли здешние. Колумбыч стоял в своем извечном коричневом плаще, лицо у него тоже было не шибко веселое. Загорелое, обветренное лицо пожилого человека, обдутого ветрами окраин государства, крупноносое лицо запойного бродяги, который, раз начав, где-то в далекой юности, уже не может остановиться или не считает пока нужным остановиться.
Колумбыч уехал. До землемеровой работы оставалось еще месяца полтора-два. Лариса должна была уехать на три месяца в конце октября, чтобы закончить счеты с институтом, и дни шли в осточертевшем безделье.
Адька стал освежать в памяти науку землеустройства и помаленьку знакомиться с задачами будущей работы. Шла семейная жизнь: завтрак, приготовленный женой, поход на рынок за продуктами, и еще он собирал у соседей советы, рецепты и правила ухода за культурным садом.
Грызущая печаль сидела в Адьке, и день ото дня червь ее становился все злее, и никакой велосипед, никакое ошалелое купание не могли от этого спасти.
В сентябре пляж опустел, как ветром сдуло кричащую, хохочущую коричневую, толпу и исчезли самозабвенные вопли ребятни, что копошилась у кромки воды, стояли только столбы ободранных зонтов, запертый на железные полосы павильон, где продавались чебуреки и вино, оставались неистребимые обрывки газет, которые ветер гонял по пляжу до тех пор, пока их не смоет и все не очистит волна осенних штормов. Адька полюбил ездить сюда и лежать в ложбинке между небольшими дюнами, слушать свист ветра.
Еще он любил взбираться наверх, на обрыв, где имелась какая-то неизвестного назначения башня давних времен, и смотреть с высоты на разноцветное от мелководья Азовское море… Около той башни он вспоминал загадочно запавшие в память стихи древнего китайского поэта:
Еду-еду, плыву Вдоль дороги в родные края. И считаю я дни, Когда старый завидится дом…Куда он плывет и где его старый дом? И, размышляя об этом старом доме, который должен быть у каждого, ибо человек без корней — только полчеловека, Адька дошел до открытия, что он сделал солидную подлость, по крайней мере по отношению к Колумбычу. И уж тут, как ни крутись, необходимо ее исправлять, вроде Наполеона, который во время московского отступления как бы в виде наказания для себя часами брел вместе с солдатами по снегу, а его санки ехали рядом. Но в Наполеоне император взял верх над человеком, и он смылся на тех санках в Париж, а ему, Адьке, императорские штучки недозволены.
Оставалось дать сакраментальную телеграмму южного отпускника: «Шлите телеграфом деньги на дорогу», что Адька и исполнил в конце сентября.
Заглушая все печали, запела труба странствий. Труба та рождала энергию и четкую логику действий. Было много слез, первых семейных сцен и решительных объяснений. Но неумолчный зов трубы стоял надо всем, и тонкий пустынный звук ее звал к выполнению долга.
Автобус шел слишком медленно, и Адька пересел в такси, чтобы ехать сто сорок километров до Краснодара, а дорогой смотрел в затылок шоферу, чтоб ехать быстрее. В самолете он смотрел в дверцу пилотской кабины, чтоб сквозь ее металлическую преграду внушить пилотам, чтоб они быстрее гнали тяжелый реактивный лайнер, гнали к Хабаровскому аэродрому, где в ресторане «Аквариум» заливают горе вином потерпевшие крушение неудачники, коротают время до вылета сонмы горящих надеждами и радужными мечтами отпускников, летящих на юг, на каменных плитах и в модерновых креслах аэровокзала мается в ожидании бродячий северный и восточный люд — от могучих диктаторов золотых приисков до молодых специалистов и жилистых бывалых работяг горных разработок.
В городке после суматошного и исполненного волнений лета осталась одна Лариса, владелица трехкомнатного особняка, энного количества плодовых деревьев и удравшего мужа.
А самолет летел слишком медленно, ибо, кроме Адьки, он вез еще и тяжелый груз Адькиных жизненных шрамов: первых семейных сцен, слез и ночных объяснений. Хуже всего было то, что Адька оказывался в стане странного племени однолюбов. Шрамы на Адькиной душе с хрустом оформлялись, а он думал о том, что часто скрывается за рядовой и привычной телеграммой «Шлите денег на дорогу», и вспоминал, как они всегда дружно гоготали над этими телеграммами и с гоготом отправляли посыльного с монетой до ближайшей почты. Его, мужская семья, конечно, сделала так же.
Отдохнул в общем Адька на юге. Впрочем, кто знает, чем все это кончится…
Александр ШАМАРО
УРАЛ, СТАНЦИЯ САН-ДОНАТО
Какое странное, непривычное сочетание географических названий, не правда ли?.. Урал — сердцевина России, и вдруг — Сан-Донато!.. Название «дворянского гнезда» в Италии на вывеске маленькой железнодорожной станции неподалеку от исконно русского города Нижний Тагил.
Сколько таких загадочных названий встречается нам, когда мы разъезжаем по стране или, на худой конец, «путешествуем» взглядом по ее карте! Привычное объяснение услужливо приходит на ум: «Игра случая, всякое бывает…» Да, это так, конечно… Но загляните поглубже в историю хотя бы одной из таких «случайностей», и вы увидите, сколько закономерного и характерного стоит за ними.
Знаменательная история скрывается за этим странным и непривычным сочетанием слов, поставленных в заголовок.
В обширной летописи российской промышленности не было, наверное, более колоритной и типической эпопеи, чем эпопея знаменитой «династии» горнозаводчиков Демидовых… Предприимчивый тульский мужик Никита Демидов Антуфьев, самородок-умелец, искусный оружейник, волевой и энергичный человек, заложил в стремительное царствование Петра Первого в диких уральских горах фундамент гигантского частного капитала, который круто нарастал при его потомках, несмотря на их фантастическое расточительство. Нижний Тагил стал главной вотчиной некоронованных королей-заводчиков… Трудно, пожалуй, найти в нашей истории более точный и яркий пример для пояснения известных слов «государство в государстве», чем уральские владения Демидовых в первый век их существования. Демидовы, среди которых особенно выделялся Акинфий Никитич, «казнили и миловали», содержали войско за свой счет и даже выпускали фальшивую серебряную монету в тайных, мрачных подземельях своего «замка». Колоссальные демидовские деньги могли купить кого угодно. И покупали… В ежегодных «Соображениях на потребность в деньгах», составляемых заводской конторой для хозяина, постоянно присутствовала графа «На известный Вам расход». В 1833 году на сей «расход» было отпущено, например, 27 тысяч рублей.
Первые «колена» демидовского рода, еще при Петре Первом сопричисленного к российскому дворянству, — кондовые мужики с мертвой хваткой удачливых приобретателей, сменились «коленами» последующими — несравненными «великанами» на поприще прожигания жизни. По воле судьбы на потомков основателей демидовских сокровищ прямо в их колыбели низверглась Ниагара русских рублей, и в течение всей их жизни этот могучий золотой водопад не убывал и не оскудевал.