— Эти гады, пожалуй, нас не обойдут, — и поправил каску.
Около полусотни «юнкерсов» закручивали в вышине свое «чертово колесо», карусель, чтобы не мешать друг другу при бомбометании.
И один, за другим, стали входить в пике.
От бомбовых ударов, казалось, взвыла в страхе сама земля.
А воющая, бьющая по-земле, будто по наковальне, смерть продолжала падать с неба.
Но надо было найти в себе силы, выйти в открытый окоп и бороться: стрелять, стрелять в то и в тех, кто сеет этот ужас, и люди вышли.
— Два самолета! — закричал Курбатов и схватил за плечо Морозова. — Прямо на нас! Два самолета!
Младший лейтенант склонился над противотанковым ружьем, готовя его к стрельбе.
— Чего кричишь? — ответил он ровно. — Ты что, думаешь, не вижу? Лучше стань за пулемет — упреждение три — три с половиной корпуса. И не кричи.
Бомбы долбанули землю рядом с траншеей.
Сидя, прижавшись к стенке траншеи, Курбатов держал руками дрожащие колени.
— Что, трясутся? — спросила его Ткаченко.
— Ох, трясутся! — сглотнув, ответил Курбатов. — Сейчас справлюсь…
Отложив в сторону набитые патронами магазины трофейного пулемета, Курбатов все же заставил себя встать. Он подошел к нише, вытащил оттуда полузасыпанный пулемет, продул ствол, обтер его маленьким женским платочком-подарком и изготовился к стрельбе, поставив «ручник» прямо на бруствер. Укрыться было негде, и, конечно, фашистские летчики отлично видели все боевое расположение нашего переднего края. Первая волна «юнкерсов», отбомбившись, поливала траншеи из пулеметов. Им отвечали с земли ружейно-пулеметным огнем.
Морозов уже давно изучил повадки воздушных стервятников. И когда один выходил из пике, всадил бронебойный патрон в брюхо бомбардировщику. «Юнкере» закачался, как подстреленная птица, и, не набрав высоты, рухнул за вражескими траншеями.
Бойцы кричали и смеялись от радости. Но новый налет заставил их снова взяться за оружие. Второй самолет, уже в воздухе объятый пламенем, врезался в землю рядом с воронкой от бомбы, которую только что сбросил. Над воронкой еще не успела развеяться пыль.
И наконец, третий самолет, подбитый дружным огнем морозовцев, свалился, взорвавшись на собственных бомбах.
Как ни жесток и страшен был налет, но окончился и он. Мы, несмотря на потери, готовились встретить гитлеровскую пехоту.
— Идут!
— Пошли!
Я приникла к амбразуре.
Гитлеровцы пошли в атаку.
Сначала они двигались короткими перебежками.
Мы молчали.
Фашисты осмелели.
Я смотрела на изуродованный воронками клочок земли перед дотом. Смотрела и не узнавала его и не могла отыскать взглядом ни единого чуть приметного бугорка земли — ни одной мины, на которые мы тоже немного надеялись. Тогда я поняла, почему часто вместе с разрывом вражеского снаряда слышался как бы второй взрыв. Мины детонировали. Все пространство перед нашим рубежом оказалось разминированным.
Пулемет был готов встретить врага. Всматриваясь в прорезь прицела, я видела поспешно поднимающиеся по склону цепочки в серо-зеленых мундирах. И в каждом из них я видела убийцу своей подруги — Нины Ониловой.
Не слыша ни единого выстрела, не потеряв на половине пути ни одного убитым или раненым, гитлеровцы двинулись едва ли не как на параде.
Ладони у меня стали мокрыми от волнения.
— Ну… Чего не начинаешь? — зашептал мой второй номер — Самарский.
— Подождем… минутку…
— И полминутки хватит!
— Хватит…
— Забросают гранатами. Смотри, как бы поздно не было.
Тут на левом фланге ударил автоматно-ружейный огонь. Гитлеровцы откатились вправо, поближе к доту, пошли кучнее. И тогда мой «максим» выпустил длиннющую очередь. Потом я стала стрелять короткими.
Я видела, что не мажу, что пули находят цель.
И поредевшая цепь отхлынула.
За ней пошла вторая. Однако опять была вынуждена отойти.
Вдруг совсем — неподалеку, в «мертвом пространстве» для пулемета, я увидела двух фашистов. Они подползали с гранатами.
— Толя! — успела я крикнуть Самарскому. Но он уже и сам заметил смертельную опасность, грозившую нам, кинулся к запасной амбразуре, успел метнуть гранату… Тут же около дота взорвались немецкие. Потом ударила брошенная Самарским.
Второй пулемет, установленный на левом фланге, молчал. Тогда я еще не знала и только могла догадываться, что случилось непоправимое: дзот уничтожен, а случайно оставшийся в живых Морозов, взяв автомат, залег в цепи. С левого фланга не было видно, что гитлеровцы поднимались по склону балки все ближе и ближе к нашему укрытию.
Но теперь, когда наше положение оказалось особенно трудным, Самарский перестал нервничать. Он спокойно, не спеша ладонью обтер пыль от взрыва фашистской гранаты, покрывшую крышку короба, поправил ленту, посмотрел на меня, будто спрашивая: «Снова ждешь?»
Я ждала еще с полминуты, а потом открыла огонь.
Цепь словно скосило. Вторая, двигавшаяся за ней, прижалась к земле, стала отстреливаться из автоматов. По колпаку дота часто застучали пули.
Я перестала отвечать, буркнув Самарскому:
— Этак патронов не хватит.
За второй цепью гитлеровцев появилась третья, потом четвертая.
Высокий, широкоплечий фашистский офицер поднялся, обернулся к солдатам, прокричал слова команды, размахивая парабеллумом. Но тут меткая пуля, посланная кем-то из наших, свалила его. Пошатнувшись, офицер разрядил парабеллум по своим же солдатам, упал ничком и покатился по склону в балку.
Бой не продолжался и часа. Фашисты, рассчитывавшие, видимо, на силу артподготовки, так ничего и не добились.
Усталость заставила меня сесть.
— Что ж на левом фланге случилось? — спросил Самарский.
— Ладно, пойду посмотрю. — Мне стоило огромных усилий подняться. Рассовав по карманам бинты, я вышла.
Дзот на левом фланге был разрушен. Но оттуда доносился чей-то тихий голос. Кто-то разговаривал сам с собой. Я с трудом разрыла проход и увидела неузнаваемо закопченное лицо бойца. Обе его ноги были перебинтованы. На повязках проступила кровь.
— А, Зоя… Жива? Мы отвоевались. Погиб мой Ваня. Патронов нет. «Максим» разбит.
— Рано отвоевался, — ответила я. — Еще вылечат.
— Вылечат… — согласился боец. Он потерял много крови и был апатичен, а потом совсем поник. Я подложила ему под голову плащ-палатку. Побежала к себе в дот: начался новый артналет, и необходимо было быть на месте, чтобы встретить врага. Он мог подойти под прикрытием своего огня совсем близко.
Заглянула в дот Ткаченко, пожаловалась, что нет воды для раненых. Мы с Самарским отдали ей свои полупустые фляжки. В это время вошел Морозов с перевязанной головой и строго взглянул на санинструктора.
— Не за водичкой ли пожаловала?
— За водичкой. Только норму «максима» я не ущемила. Пулеметчики свои фляги отдали, — и Ткаченко ушла.
— Ну, как вы тут, дети мои, живы? — спросил Морозов, подходя к пулемету, и быстро оглядел его, потом посмотрел на меня, — на Самарского. — Ну и слава богу, что живы.
Младший лейтенант стал вытирать пот с лица. Очень душно было в доте.
— Во время боя никак не мог прийти, — продолжал Морозов. — У других совсем плохо было.
— Я знаю.
— Сбегала? Успела?
— Думала помочь…
— Ишь ты, страдалица, — улыбнулся Морозов. — Нельзя уже помочь. Левый фланг гол как сокол… А вас я все время слышал. Спокоен был. Много патронов истратила?
— Две ленты — пятьсот штук.
— С ума сошла! Ну-ка, ну-ка… — Морозов заглянул в амбразуру на склон, где валялись трупы фашистских захватчиков. — Ну ладно. В случае чего, я в расчете старшего сержанта Зайцева буду. Там пулеметчик тяжело ранен.
Началась новая атака гитлеровцев, которую мы отбили. Потом опять артналет, во время которого были убиты Оля Ткаченко и ее муж — политрук нашей роты.