— Кто же он?
— Американец.
— А… Чего же он хочет, если не любви?
— Ты и в самом деле как Отелло.
— Чего он хочет? — голос Гаджи был тверд, и Зульфии показалось, что в нем зазвучали угрожающие нотки.
— Не знаю! Не знаю! Не знаю!
— А я знаю! — Гаджи перебирал в уме услышанные фразы.
Ну, конечно… У американца какие-то дела с Зульфией, а может, и с Вильке…
— Да, я знаю! И про Вильке и про американца.
— Откуда?
— Может быть, от тебя… — Он расхохотался.
— Что за нелепые шутки? — в глазах у Зульфии была растерянность.
— Ну, хватит об этом. Когда мы встретимся?
— Завтра я отвезу американца в таверну. Это будет около девяти. И могу вернуться в город. Ты придешь?
— Сделаем не так. Останься в таверне. Я приеду за тобой. Впрочем, я еще зайду завтра днем.
— И не будешь сердиться?
— Конечно, нет.
Фон Боргман был все таким же важным, знающим себе цену: та же свирепость, та же манера разговаривать.
— Вы осел и бездельник, Фрикке. Когда вы возьметесь за ум? Спекулируете на моей мягкости. Чем вы здесь занимаетесь? Анной Марией Бюргер? А кто будет заниматься Вильке?
— Занимаясь ею, я занимаюсь им.
— Правой рукой чешете левое ухо.
— Простите, шеф. Если что не так, я жду ваших указаний.
— Вы знаете, почему здесь оказался Вильке?
— Мне откроет эту тайну Анна Мария.
— Прежде чем спросить, где дорога, надо знать, куда ты хочешь пойти.
Видимо, Фрикке хотел что-то возразить, но пес рыкнул, и он проглотил фразу. Фрикке стоял в своем кабинете, будто это был и не его кабинет. Стоял вытянувшись, руки по швам. Собака перестала обращать на него внимание, и тогда он перевел дыхание.
— Мой шеф. Я рассуждаю так…
Фон Воргман приготовился слушать.
— …рассуждаю так. Канарис вел двойную игру. Он заигрывал с американцами, возможно и с англичанами. Частые визиты в Испанию. Адмирал был Янусом. Двуликим Янусом, мой шеф. Когда я учился в нашей школе, много думал об этом.
— Не давали покоя его лавры? — перебил фон Боргман.
— О нет, мой шеф. Я думал о том, что он всегда стремился занять комнату с двумя выходами… Мы выиграем войну в ближайшем будущем. Я это знаю, и вы. И все же этот предатель Канарис хотел иметь вторую дверь. На всякий случай. Это была суть его натуры. Я правильно думаю?
— Когда думаете.
— Я убежден, что Бюргер работала на Канариса. У нее появился новый знакомый. Он связан с американцами и через Бюргер свяжет с ними Вильке. Вильке — посол оставшихся еще людей Канариса.
— А может, Вильке приехал сюда, чтобы продолжать работу над великим планом фюрера: Берлин — Баку — Бомбей?
— Это первая дверь, Она меня не интересует.
— Вы хорошо держите экзамен, Фрикке. Вас ждет крест.
— Хайль Гитлер! — выкрикнул Фрикке.
— Хайль! — довольно вяло отозвался фон Боргман. — Итак, ваши конкретные планы?
— Рано или поздно Бюргер встретится с этим человеком…
Это была та самая комната в квартире Зульфии, где вчера Гаджи был спрятан от американца. Мягкие низкие кушетки, покрытые цветастыми сюзане, низкие пуфы, ковры, на одном из которых, будто от застенчивости прикрыв лапой глаза, лежала медвежья шкура.
Гаджи без пиджака, в белой рубашке с расстегнутым воротом и с распущенным галстуком, лениво переворачивал газетные страницы. Зульфия устроилась перед трюмо, готовясь к свиданию с американцем.
— Тебе не будет скучно без меня? — кокетливо спросила она.
— А если да?
Ему не хотелось говорить. Он пытался решить пока неразрешимую для себя задачу: зачем Зульфии надо встретиться с американцем? И еще более загадочную: к чему это американцу?
Из-за плеча певицы Гаджи видел туалетный столик перед зеркалом, на котором лежала массивная пудреница.
Он опять пристально посмотрел на эту пудреницу. В глазах появились дьяволинки. Гаджи начал дурачиться. Взял карандаш, которым Зульфия подводила брови, и нарисовал себе усики.
— Идет?
— Перестань строить из себя шута. — Зульфия засмеялась. Озорство Гаджи передалось и ей. — Правда, жаль, что мне надо уходить?
Гаджи кивнул. Он затянул галстук, взял пиджак. Они вместе подошли к двери.
— Ты, кажется, забыла пудреницу, — заметил Гаджи.
— С тобой забудешь и голову.
Она вернулась за пудреницей, положила ее в сумочку. Вниз они спускались в лифте.
— Я приеду к десяти. Дождись меня и постарайся выпроводить гостей, — сказал Гаджи.
— Они наверняка выпроводятся раньше.
Зульфия направилась к стеклянной парадной двери. Гаджи вышел во внутренний дворик. Отсюда вел путь на соседнюю улицу.
Была ночь.
Машина подъехала к отелю. Гаджи хлопнул дверцей и, не оборачиваясь, направился в вестибюль.
Почти бегом поднялся по лестнице. Долго возился с дверным замком. В номере было неуютно. Гаджи зажег свет, задернул штору. Включил радио. Из приемника донеслось:
«…передачу из Америки… Наша сегодняшняя передача посвящена результатам боевых действий союзнических войск за истекший месяц».
Гаджи решил не слушать, зажал звук регулятором.
Осторожно достал из кармана пудреницу Зульфии. Открыл крышку: зеркальце, тампон. Нажал еще какой-то запор. Под второй крышкой — кассеты величиной с наручные часы. Пудреница зарокотала голосом автомобильного сигнала.
Гаджи представил, как все происходило.
Зульфия за рулем машины. На заднем сиденье — американец и Вильке.
— О делах за стаканом вина, полковник, — говорит Вильке.
— Ол райт, — отвечает Томсон.
Теперь они едут молча. Посматривают друг на друга.
Крутятся крохотные диски магнитофона-пудреницы. Зульфия и Томсон с Вильке входят в таверну. Официант ведет их к столику. Сильным ударом ноги Вильке опрокидывает столик.
— Ищете уши Кальтенбруннера? — смеется Томсон.
Официант поднимает столик.
— Ол райт, — говорит Томсон. — Я тоже не люблю выступать перед микрофоном.
Вильке смотрит на Зульфию.
— Оставь нас на несколько минут.
Она идет на эстраду.
На краю столика — ее сумочка.
— Мы не будем играть — как это? — ага, в кошки- мышки, — говорит Томсон.
— Я весь внимание, — отвечает Вильке.
— Но один вопрос в преддверии нашей беседы. Почему, Вильке, вы идете на эту сделку?
— Русские танки в Германии. Они в трехстах километрах от Берлина. Я реалист. Мне удобнее иметь пятьсот тысяч долларов в кармане, чем рассчитывать на миф о сверхсекретном оружии фюрера. Я кадровый офицер. И хорошо информированный. Умею различать то, что стреляет, от бумажек, на которых нарисовано нечто должное стрелять. И потом я слишком много занимался Россией, чтобы поверить в чью-то способность остановить русских. Третьего рейха уже нет… Томсон, заплатите откровенностью за откровенность. А на кой черт вам это нужно?
— Вы педант, Вильке, как и все немцы. А мы — бизнесмены. Мы умеем рисковать, вкладывая капитал. Это будет неплохой бизнес. Я в это верю. Разговор один: кладете на стол списки вашей агентуры в России. Проверенные. Точные. И без — как это? — ага, без дураков.
— Взамен? — спрашивает Вильке.
— Ранчо в Южной Америке. Пятьсот тысяч, которые вы просите. Кажется, ол райт?
— Какие гарантии?
— Мое слово и чек.
Медленно вертятся крошечные магнитофонные кассеты. Гаджи стоит, облокотясь на еле-еле звучащий приемник. Не глядя, нащупывает ручку, хочет его выключить, но случайно поворачивает регулятор в другую сторону. В комнату врывается голос из эфира: «У нас общий враг — имя ему фашизм».
Гаджи смотрит на светящуюся шкалу приемника, затем на магнитофонные кассеты. Томсон продолжает:
— Мое слово и чек. Потому что у нас с вами общий враг, коммунизм. Мы делаем одно дело, Вильке. Но вы оказались слабаками. Мы выручим вас. Мы не допустим, чтобы владычествовала бредовая идея равноправия. Наша общая цель, Вильке, уничтожить…