Постепенно Гаджи подходил к раздумьям о торжестве человеческого единения. И уже торжественно гремел финал — марш, созданный гением двух великих немцев:
Прозвучал последний аккорд. На лице Гаджи лежала восковая бледность. Полковник решил, что это от усталости и голода, а потому сказал:
— Можешь взять со стола, что хочешь… Ешь…
Гаджи поднялся из-за рояля.
— Мне нужна хина.
— Ты болен?
— Это не для меня.
Загадка, терзавшая полковника все это время, была разгадана тем, кто сам ее загадал.
— Я не врач. Надо обратиться к врачу.
— Не дает.
— Бауэр!
Врач вышел в прихожую, достал из чемоданчика флакон с таблетками, потом вернулся в комнату и передал лекарство полковнику. Тот долго рассматривал этикетку. Наконец поднял глаза:
— На. И никогда не лги… Немцы — самые гуманные люди планеты. Немецкие врачи — самые гуманные из немцев. Понял?
Конец фразы покрыл гомерический хохот. Офицеры корчились от смеха, и их лица виделись Гаджи клоунскими масками, которые выставляются в музеях при цирках. Только эти были куда страшнее и отвратительнее. Маски кривились, корчились и, наконец, застыли.
В бараке все так же плясали на стенах тени людей, и напряженная тишина висела в воздухе.
Гаджи подошел к столу, молча поставил флакон. Никто не пошевелился.
— Это хина. — Гаджи побрел к своим нарам.
Он лег. Закрыл глаза. Сказывалось страшное напряжение всех этих часов. Гаджи засыпал.
Люди, стоя вокруг стола, неотрывно смотрели на флакон с лекарством.
— Хину с водой принимают, — сказал Седой. Один из пленных, подтверждая это, кивнул. Но Ненароков пожал плечами.
— Вражью подачку?
— Кто сказал, что он враг? — спросил Седой.
— Факты.
— Как смотреть на них, — отрезал Седой. — То, что выжил, еще не предательство. Пока все мы живы.
— А хлеб? — опять спросил Ненароков.
— Ты думаешь, ссыплю грунт не туда — борюсь. Правильно. Но бороться можно по-всякому… Вот хина…
— Лекарство нужно обязательно, — это сказал тот, кто стоял рядом с больным.
Все словно по команде поглядели в тот угол, где лежал Гаджи. Лицо его было усталым и повзрослевшим. И вдруг Гаджи улыбнулся уголками рта — наверное, сквозь сон до него дошла реплика Седого:
— И принять хину надо сейчас нее.
В землянке Гордеев с Ненароковым заканчивали свой рассказ.
— А утром как за щебенкой поехали, так нас партизаны и отбили, — проокал Гордеев.
— Вот и кончилось, — вздохнул Ненароков.
Конец сентября, когда Вец вышел из больницы, выдался теплым, словно осень еще и не наступала. В те дни он часами бродил по городу, и маршруты его были вне всякой системы — нелепыми, запутанными, повторяющимися. А может, и была в них какая-то система, понятная только ему одному. Наверное, была. Потому что, получив в киоске «Баксправки» розовые квиточки, Вец все чаще и чаще кружил вокруг одних и тех же мест.
То у консерватории.
То возле большого серого дома на Коммунистической, где много лет жила семья Гаджи.
У этого самого дома Вец и остановил какую-то женщину, что-то выспросил у нее, а потом стал мерять шагами тротуар — сто вперед, столько же назад.
Наконец Вец встрепенулся. Но вовсе не тогда, когда прошел патруль, а когда на улице появился высокий старик с суковатой палкой. Потом они долго ходили перед домом, по-видимому говоря о чем-то для них важной и очень сокровенном, ибо старик по-отцовски обнял Веца за плечи.
Эта сцена была абсолютно немой. Наблюдая в кино за ее очень медленным развитием, мальчишки обязательно бы заорали: «Звук, сапожник!» Но вовсе не этот выкрик, а веселый, добродушный смех нарушил тишину маленького кинозала, где вне всякого порядка стояли несколько глубоких кожаных кресел.
— Переигрываешь, Николай Мироныч. Ей-богу, переигрываешь, — сказал Моисеев, обращаясь к высокому старику, что на экране встречался с Вецем. Рядом со стариком сидела черноволосая смуглая девушка с косами. И еще Лавров, вернувшийся от партизан, который сказал:
— МХАТ. Все по системе.
— У Станиславского вовсе не так, — отозвался генерал. — До войны я, как в Москву приезжал, в первый же вечер — в МХАТ. «Анну Каренину» несколько раз видел. С Тарасовой.
На экране старик, прощаясь с Вецем, крепко жал ему руку.
И сразу же, без всякого перехода или логической связи, принятых в «нормальном» кинематографе, Вец оказывался у консерватории и, встретив ту самую молоденькую и хорошенькую девушку, которая сейчас была в зале, расхаживал с ней, о чем-то спрашивая. А она, делая большие глаза, говорила ему что-то страшное, а потом очень-очень грустное. Вец понимающе кивал, нежно держа ее под руку.
— Соблазнительница, — смеялся Моисеев. — Коварная соблазнительница.
И опять куда-то торопился Вец.
Много лет спустя метод, которым снимались эти кадры, получил в кино название «съемки скрытой камерой»: на экране мелькали эпизоды, снятые не резко, или перекошенные по горизонту, или совсем «бракованные», когда между Вецем и объективом появлялись неожиданные препятствия.
В зале зажгли свет.
— Вот и артистами стали, — констатировал Моисеев.
Наступила пауза. Видимо, генерал думал не о Баку, где все это происходило. Видимо, его мысли были далеко-далеко отсюда, там, за линией фронта, куда Вец с помощью своего передатчика посылал таинственные точки, тире, точки.
— Верочка, — обратился Моисеев к худенькой брюнетке, — попросите Львова, чтобы зашел ко мне… Спасибо. — Он поднялся. — Можете быть свободны.
Это относилось ко всем, кроме Лаврова, поэтому все направились к дверям, а Алексей остался на месте. Сергей Александрович обернулся к нему.
— Пошли.
— Что ты думаешь о связи? — генерал задал вопрос, едва Лавров притворил за собой дверь кабинета.
Тот ждал этого вопроса, был заранее готов к нему и потому ответил без промедления:
— Если Вец днем не уедет, то выйдет на связь в двадцать два ноль-ноль.
— Уверен?
Дверь приоткрылась, заглянул Львов.
— Заходите, — сказал Моисеев. — Выкладывайте, что у вас, шах или мат?
— Смеетесь, Сергей Александрович… Но опять — шахматы. Вец пользуется девятой партией матча Капабланка — Ласкер. Индексы расшифровываются, как ходы белых пешек и коней. Хитроумно и примитивно одновременно. Как все у немцев. Я обязательно бы поставил второй ключ.
Он волновался, то и дело поправляя очки. Он всегда волновался, когда докладывал генералу.
— Что касается двенадцатого и ноль четвертого, — продолжал Львов, — мы не могли передать им новый шифр: Тимченко не дошел.
— Знаю, — сказал Моисеев. Он вспомнил Тимченко, вспомнил, как прощался с ним в последний раз, и доклад Львова: «Напоролся, капсулу с шифром уничтожил, подорвал себя гранатой». — А если еще раз попробовать старым?
— Но рядом с двенадцатым Штуббе. Я знаком с ним давно. У него страстная любовь к шахматным шифрам. Мы им уже трижды ставили мат. Кстати, о мате шифру Веца они так и не подозревают.
Моисеев перевел взгляд на Лаврова, потом куда-то вдаль, и было совершенно неясно, к чему относилась его последняя реплика — то ли к тому, что немцы могли разгадать старый шифр, то ли к тому решению, которое генерал уже принял.
А суть принятого им решения сводилась к тому, чтобы выяснить, не Вильке ли прибыл в Ф-6. И если именно он, этот матерый и опытный враг, один из руководителей восточного бюро абвера, вербовал и готовил в Ф-6 свою агентуру, необходимо было создать там группу контрразведки.